Три блокадных истории

О 69-летии со дня снятия блокады жителям Санкт-Петербурга напоминало многое - и появившиеся на улицах города плакаты, и частые анонсы телепередач, посвященных этой годовщине.

Во многих школах Петербурга и Ленинградской области до сих пор жива традиция приглашать ветеранов и блокадников на встречи с учениками в преддверии 27 января или 9 мая. На моей памяти это называлось «уроками боевой славы». В каждый класс приходил гость и рассказывал то, что помнил о войне. Таким образом, даже вполуха слушая эти истории, за несколько лет школьник мог худо-бедно что-то запомнить. Однако в представлении многих — и не только школьников — период с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 остается неким мрачным временным массивом, темным пятном, когда Ленинград напрочь выпал из жизни, и время в нем остановилось. На самом деле было по-разному — когда-то легче, когда-то тяжелее.

Еда со дна Ладоги

Когда началась война, Раисе Георгиевне Орловой-Баскаковой было пять с половиной лет. Одно из ее первых военных воспоминаний - когда в августе 1941-го, услышав ужасный воющий звук, взрослые и дети кинулись на набережную, где увидели черные самолеты, скидывающие бомбы на мосты. К счастью, ни одна из них так и не попала в цель. Но воспоминание о чем-то черном, страшном и воющем навсегда сохранилось. Вскоре после этого начали бомбить город, причем детей, среди которых была и Раиса Георгиевна, было очень трудно заставить спрятаться в бомбоубежище. Однажды они из него вылезли и увидели, как на их глазах осел дом, сложился вместе с людьми, но никаких осколков при этом не было. Вспоминая об этом, блокадница предполагает, что, скорее всего, бомба так и не разорвалась. Потом горели «Бадаевские склады», и мама девочки привозила оттуда черный песок. Когда его растворяли, земля оседала, получалась сладкая водичка, которой все очень радовались.

Маленькая Раиса жила с мамой и старшей сестрой на 14-ой линии Васильевского острова, отец служил в деревне Кобона, на восточном берегу Ладоги — был приписан к морскому ведомству и ремонтировал суда. Именно это помогло спастись всей семье от голодной смерти в самое страшное время — в холодную и голодную зиму 1941-1942 гг. Туда, где работал отец, приезжали моряки, которые добывали продукты с барж, разгромленных немцами и затонувших недалеко от берега. Их и передавал своей семье с моряками, командированными в город, отец Раисы. Также он присылал еловые иголки и клюкву, собранные под снегом. Это было необходимо для лечения мамы девочек, которая болела цингой и зимой слегла. Следы от этой болезни навсегда остались на ее ногах. Она и старшая сестра уже не могли спускаться в бомбоубежище, Раису же дружинники буквально отрывали от кровати и уводили туда. Болезни не обошли стороной и ее: она страдала от цинги и часто опухала...

Но дни бывали разные. Один раз отец приехал домой сам: «В какую-то зимнюю ночь мы с сестрой проснулись и услышали у нас в доме голоса и запах каши! Представляете, что значило в тот период чувствовать запах каши, когда мы получали по 125 грамм хлеба, которые сушились на буржуйке, и которые нам по крошке выдавала мама? Оказалось, к нам приехал папа! Все драгоценности, которые были у нашей семьи, он обменял на пуд пшена и теперь варил кашу, чтобы откормить маму. Мы, двое голодающих детей, конечно, вылезли. И нам дали по чуть-чуть каши, после долгого голода нельзя было много есть». Для счастья вполне хватало и малого. К примеру, праздником был студень, который иногда варили из столярного клея. Весной 1942 года Раиса с сестрой ходили на Смоленское кладбище, где рвали траву, из которой мать пекла лепешки. Для этой же цели собирали и липовый цвет.

Другим свалившимся с неба праздником для Раисы Георгиевны стал поход в баню в марте 1942 года. Дружинницы, которым было лет по 16-17, погрузили на саночки ее, сестру и маму и отвезли мыться: «Я на всю жизнь запомнила ответ мамы на мою реплику: «Мама, а вот же дяденька!». Мама сказала: «Это не дяденька, мы все одинаковые». Да, перед лицом войны люди были равны. В то время никто не думал, что ленинградцы на самом деле живут в разных условиях, и кому-то явно достается больше. У матери мысли были только о том, чтобы накормить детей, а они кроме еды ни о чем думать и не могли. Глобально тогда никто не мыслил. Разговоров о том, чтобы ели кошек и людей, в то время почти не было. Многие блокадники сами узнали об этом позже, из литературы...» А сразу после войны редко говорили о пережитых тяжелых временах: «Это очень больно. Такая боль не уйдет никогда, пока мы живы. И помнить это мы будем всегда».

В январе 42-го года умерла бабушка. Ее похоронили в гробу, сделанном из остатков мебели. Дядю, умершего через какое-то время от инфекционного заболевания, хоронили уже в простыне. Когда он умер, матери девочек не было дома. И они, не зная, что он мертв, вместе с его детьми играли у него на кровати. Чтобы теплее было.

В июле 1942 года Раису, ее сестру и мать эвакуировали в деревню под Омском. Уезжать не хотели. К этому времени уже было легче со снабжением, стали давать не только хлеб, но и крупу. К тому же, эвакуация была довольно рискованным предприятием. Многих ленинградцев приходилось вывозить едва ли не насильно. Из пяти буксиров, шедших до Кобоны, целым остался только один - тот, в котором была Раиса с семьей. Остальные попали под обстрел немцев. В Кобоне же, как вспоминает блокадница, ее сестра нашла отца, который погрузил их в вагоны поезда, изначально предназначавшегося для перевоза скота. В поезде матери Раисы выделили одни нары, на которых они спали втроем. На каких-то станциях их кормили, но все равно в пути очень многие погибли, ослабев от голода и болезней.

В эвакуации Раиса с семьей пробыла около двух лет. Когда в деревню, где их приютили, долетела весть об освобождении Ленинграда, одинаково ревели все: и ленинградцы, и местные жители. Это было всеобщее ликование, перемешанное со слезами, а для девочек с мамой это означало, что они едут домой. Дождавшись вызова от отца, который был ранен в Кобоне (вызов был необходим для беспрепятственного возвращения в Ленинград), они вместе с первыми возвращенцами приехали в освобожденный город. На обратном пути тоже возникало много трудностей, но в головах была только одна мысль: «Домой»...

В первый класс блокадница пошла уже в родном Ленинграде. Раиса Георгиевна до сих пор вспоминает с благодарностью советскую власть, которая, по ее словам, заботилась о своих детях, в отличие от того, что происходит сейчас. Ученикам выдавали необходимую одежду, ранцы, тетрадки, ручки, учебники на несколько человек и даже бесплатные обеды. Учителя были вторыми мамами - ведь родные работали чуть ли не в три смены. При этом и в школах, и дома взрослые и дети стремились не говорить о том, что им пришлось пережить. Если и вспоминали, то очень редко.

Когда впервые в 1989 году власти вспомнили о блокадниках и начали оформлять первые удостоверения жителям блокадного Ленинграда, Раиса Георгиевна была удивлена: «Блокадники никогда не считали все то, что с ними произошло, каким-то уникальным и выходящим за рамки. Страдала вся страна. Ленинградцам, конечно, досталось очень много, но это не воспринималось как что-то особенное...» Сейчас ей приятно, что хранится и чтится память о Блокаде. Но кое-что все же обижает. Прежде всего, отсутствие качественной бесплатной медицинской помощи.

«Как вам повезло...»

На медпомощь жалуется и другая жительница блокадного Ленинграда, Людмила Владимировна Паршина. Ей вообще кажется, что в последнее время вспоминать людей, живших в городе в 1941-1944 гг., стали все реже: «Я вот живу в Гатчине. Еще несколько лет назад в училище, где я работала, мы собирали учеников и ездили в разные пункты боевой славы класть венки. В один из годов начальство училища сказало, что мы никуда не поедем. На вопрос о причине этого, последовал ответ из серии: «Автобусов нет». Обидно было до слез».

Когда после инсульта Людмила Владимировна оказалась в петербургской больнице, она разговорилась с другими пожилыми пациентами и выяснила, что, живя в Гатчине и являясь блокадницей, получает пенсию на несколько тысяч меньшую, чем питерские блокадники, несмотря на то, что ее трудовой стаж - больше 60 лет. «В Санкт-Петербурге власть одна, а здесь другая», - так ответил соцработник, которому она задала вопрос, лежа уже в областной больнице в поселке Сиверский...

Когда началась блокада, Людмиле Владимировне было около 10 лет. Все 900 дней она жила в городе вместе с матерью и старшей сестрой.

Когда началась война, Люда была в лагере под Лугой. Через какое-то время после начала смены воспитательница стала говорить детям во время прогулок: «Дети, ложитесь. Дети, садитесь». А потом их заставляли убегать в дом: боялись самолетов с черными крестами, которые уже летали. Вскоре приехал отец. Она навсегда запомнила, что когда они все вместе возвращались домой и уже подъезжали к городу, произошла остановка. В вагон зашел какой-то человек и сказал: «Как вам повезло, что вы успели проехать мост - его только что разбомбило».

Отец ушел на фронт и погиб в ноябре 1941-го на Ленинградском фронте. Люда с сестрой и матерью всю первую, самую страшную зиму прожили в одной из комнат коммунальной квартиры неподалеку от Театральной площади. Во вторую матери дали комнатку при заводе в Кировском районе, где она тогда работала. Женщина забрала с собой только младшую дочь. А старшая, по возможности, старалась ночевать в комнате на Театральной площади — завод могли разбомбить. Однажды мать запретила возвращаться в квартиру, потому что в этот день знакомые рабочие рассказали ей, что в дом напротив попала бомба, а стены дома, где они жили, от взрыва сложились, как карточный домик. И в этом разрушенном здании, которое каждую минуту могло окончательно обвалиться, уже успели пошарить мародеры. Красть особо было нечего — уволокли мешки с грязным бельем: в то время была ценна любая тряпица.

Несмотря на все трудности, Люда во время блокады училась в школе, а точнее, в школах – пришлось сменить несколько. В особо сильные морозы занимались в бомбоубежище. В одном из его отсеков установили столы. Туда собирали всех учеников - и маленьких, и больших. Пока старшие решали что-то у доски, учителя работали с младшими. Бумагу, которую давали в школе, каждый ученик бережно относил домой, чтобы растапливать времянки. В топку шло все, в том числе и своя мебель, и та, которую удалось выменять хоть на что-нибудь.

Самым сложным периодом для Людмилы Владимировны, как, наверное, и для всех блокадников, была зима 41-42 года, да и весь 42-ой в целом: «Люди начали уничтожать котов и собак. Было очень холодно и голодно. От голода сильного такое внутри делается, что не передать. Это ужасно. Тебя не согреет никакая тряпка». А от холода больше всего страдали ноги — они превращались в кровавое мясо. Людмила Владимировна вспоминает, как из старого одеяла они вырезали что-то типа сапожек и надевали на них галоши. Ее младшая сестренка заболела так называемым в то время «детским параличом». Одна нога у нее стала худеть, а потом и вовсе перестала расти. Огромных трудов стоило матери девочек найти красный стрептоцид - единственное лекарство, которое помогало спастись. К счастью, к 1945 году уже никакого отставания не было видно.

Еще одним поводом для паники были огромные крысы, которые приходили туда, где оставались маленькие дети. У кого нос откусывали, у кого ухо, в то время как родители были на работе.

От голодной смерти спасал сельскохозяйственный магазинчик, где продавали корм для скота. Особенно ценилась так называемая «дуранда» - спрессованные отжимки от производства растительного масла. К этому времени научились пить и соленый кипяток.

Большой радостью для Люды было, когда она вдруг вспомнила, что с какого-то Нового года вместе с другими елочными игрушками сохранились конфеты, пряники и мандарины. Найденные сокровища бережно хранили и грызли потихоньку. Как и в семье Раисы Орловой-Баскаковой, мать Люды тоже варила студень из столярного клея: «Вот почему все мы больные желудком уже с самой блокады».

Как вспоминает блокадница, об освобождении Ленинграда сообщили по радио: «Эта черная тарелка не выключалась никогда. Мать безумно обрадовалась, услышав новость. Был праздничный салют, но детей никуда не водили. Возможно, еще боялись. Да и не до этого пока было... Ну, а потом нам уже дали другую площадь из-за пострадавшего дома. Жить постепенно становилось все легче и легче, а затем и карточки отменили...»

Приглушенная, но все-таки жизнь...

Раисе Орловой-Баскаковой и Людмиле Паршиной удалось справиться со всеми ужасами блокадного Ленинграда, потому что рядом были родные. А вот Лев Давыдович Боген остался в блокаду практически один, его родители были арестованы...

Когда началась блокада, ему было четырнадцать с половиной лет. Как вспоминает Лев Давыдович, 8 сентября на город впервые без предупреждения сбросили фугасные бомбы. Одна из них попала в «Бадаевские склады», после чего объявили о резком сокращении норм продуктов, которые можно было получить по карточкам. Заметно изменилось качество получаемой еды, нормы становились все меньше и меньше. Бомбардировки города стали совершаться каждой ночью, начинаясь где-то в полдевятого вечера и заканчиваясь в 8 утра. Было очень трудно: «Нужно было успевать на работу, а во время тревог трамваи останавливались. Боясь опоздать, люди, невзирая на запреты находиться на улице во время тревоги, бежали к месту работы. Опоздания строго карались. А так как транспорт ходил все хуже, а тревоги объявлялись все чаще, попадать на работу становилось все труднее».

С конца сентября 1941-го и до эвакуации в апреле 1942-го Лев Боген работал на заводе «Юный водник». Благодаря этому он и выжил. Получал рабочую карточку, по которой доставалось больше продуктов, чем по детской и для служащих. До конца октября 1941-го Лев Давыдович ходил после работы каждый день домой, на Петроградскую сторону, где жил у родственника, так как еще в самом начале блокады в его родной квартире от бомбежки вылетели стекла. Однако с приближением зимы походы на Петроградскую сторону становились все реже, все чаще приходилось оставаться ночевать прямо на заводе:

«К концу каждого месяца мне нужно было идти домой по месту прописки на Перекупной переулок, чтобы заверить стандартную справку для получения карточек. После войны я это расстояние преодолевал часа за два, однако для того времени это было очень тяжелое мероприятие. Не всегда была гарантия на возвращение... Маршрут домой выбирал не самый короткий. Выбирал путь для страховки, ходил так, чтобы по дороге были дома, где жили знакомые или родственники, у которых можно было передохнуть или даже переночевать, если сил продолжать путь не будет. Такое бывало, и не раз... Во время моих походов по городу нередко начинались артиллерийские обстрелы, но голод и морозы так притупляли чувство страха, что я на них почти не обращал внимания - и только переходил на более безопасную сторону, как рекомендовалось по радио. Часто случалось видеть пожары, горели жилые дома, учреждения и предприятия». Отступив однажды от привычного маршрута, Лев Боген чуть не погиб: обессилев после перехода Невы по льду, он не мог подняться по обледенелым ступеням у сфинксов. Ему помогли две молодые женщины, одетые в фронтовую одежду.

От голода умирали повально. Выживали, как могли. Один знакомый Льва Богена весной 1942 года обменял новое пианино фабрики «Красный октябрь» на 1 кг 200 г хлеба. Сам же Лев Давыдович однажды нашел в домашней аптечке две бутылочки: одну – с касторовым маслом, другую – с миндальным. Этими «приправами» он поливал хлеб. В той же аптечке были маленькие сладкие шарики, которые можно было понемногу рассасывать.

Страшную зиму 1941 года пережили только 18 учеников из его класса. Умерли и многие учителя: «Особенно тяжелыми были последние дни января, когда выдачу февральских карточек задержали на один день. В очереди за ними стояли больше суток. Некоторые так их и не дождались, умерли прямо там же. У большинства ленинградцев хлеб был выкуплен на день вперед, и в последний день месяца январские карточки уже кончились, а февральских еще не выдали...»

Весной 1942-го у Богена стали случаться голодные обмороки. Для многих людей это был типичный симптом. Из-за упадка сил, увеличения нагрузки на заводе и смерти двух товарищей-одногодок Лев Давыдович согласился с предложением преподавательницы ремесленного училища при «Юном воднике» эвакуироваться вместе с ней и ее учениками. Уехал он 8 апреля и вернулся уже после окончания войны.

Супруга же блокадника, Арина Владимировна Архипова, вернулась в Ленинград в 1944 году. В это время еще сохранялось военное положение и затемнение, вечером нельзя было ходить по улице. Однако этот режим постепенно ослабевал. В целом же, по ее мнению (во время блокады Арина Владимировна находилась в тылу, но связь с блокадным Ленинградом ее семья поддерживала), сейчас люди не представляют, что 900 блокадных дней были разными: «Самой сложной была первая зима, до весны 1942 года, когда город действительно замер. В декабре-январе люди уже практически не работали. Хоть и жили на казарменном положении, но работать не могли. Потом нормы хлеба прибавили, потому что открыли дорогу по Ладожскому льду. Но люди были настолько истощены, что именно в это время было больше всего смертей. А затем всех вывозили по льду на грузовиках... Тем не менее, жизнь как-то налаживалась. В конце лета 1942 года открыли филармонию. И Театр Музыкальной Комедии оставался. Уже работали бани, ходил трамвай, нормы хлеба были другими. Но все это - во вторую и третью зиму… Современные же молодые люди иногда говорят, что, мол, все 900 дней всем давали по 125 грамм хлеба. И то, что ходили на Неву за водой, а в это же время работал театр музкомедии…Это все немножко по времени разъединялось. После того, как в 1942 году стали всех эвакуировать, в городе оставались те, которые прожили здесь всю блокаду. Уже и они работали, и школы, и вузы. И началась какая-то очень затихшая, приглушенная, но все-таки жизнь...»

Светлана Абросимова, студентка СПбГУ