Илья Гращенков. Шутка снова становится формой протеста в России

В последние годы анекдот стал исчезающим жанром. Кто-то скажет, что его место заняли мемы, но это не совсем так. Мемасы — абстрактный юмор, тогда как анекдот всегда был наполнен внутренней драматургией и решал важную задачу «выпуска пара» через иронию и горький смех.

В 1990-е смеялись над новыми русскими, а вот в СССР — над начальством и самой жизнью. Недаром анекдот как жанр тесно вплелся в ткань искусства сначала неофициальных художников «второго авангарда», а затем и в государственное киноискусство. Культовые фильмы Рязанова, Захарова, Данелии, Казакова и многих других — по сути своей картины в жанре «трагикомедии», которые потом расходились на цитаты именно по принципу анекдота. «Где вы брали медведей, барон?» — спрашивает бургомистр из фильма «Тот самый Мюнхгаузен», а ему как бы вторит прораб из «Кин-дза-дзы»: «достанем твою гравицапу, не такое доставали».

Эзопов язык стал частью культуры, которая возвысила анекдот до искусства. Когда живешь в ситуации «это навсегда», единственное, что остается — это «улыбаться, господа». Похоже, советские практики начинают понемногу возрождаться и в современности.

В Екатеринбурге, например, несознательные прохожие лепят большие снежные члены. Зачем? Сначала кто-то слепил такой в шутку. Но, будучи разрушенным властями города, снежный фаллос превратился в артефакт. Эффект Стрейзанд мультиплицировал тягу к народному творчеству, и вот уже весь город покрылся ледяными гениталиями всех форм и размеров. Шутка превратилась в протест, как пишут коллеги, после коммунального коллапса, вызванного снегопадами. Чиновники оказались в ярости, и борьба пошла с уральским накалом — пиками точеными.

Ирония протеста в том, что впервые за долгое время публичное пространство стало местом невербальной дискуссии власти и общества. Шуточная форма, согласно теории карнавала Бахтина, в очередной раз подчеркивает, что напряжение в обществе копится и, не находя выхода в привычной политической коммуникации, выплескивается в такой вот гротескной форме. В нормальной ситуации власть бы могла и сама похихикать над происходящим, объявив новую скульптуру одним из символов уличной культуры. Но, как полагается странным временам, звериная серьезность способна только на одно — методично бороться с ветряными мельницами снежными пенисами, а возможно, даже законодательно постараться запретить телесный лэндарт, со всеми снеговиками разом.

Эзопов язык — это такой вид культурного кода, который считывается в контексте запретов. Названный по имени баснописца Эзопа, он представляет собой тайнопись, маскирующую идею автора. Аллегория, ирония, перифраз, аллюзия выходят на первый план там, где нельзя говорить что-то прямо. В русской литературе прием использовался для обхода царской цензуры, например, Салтыковым-Щедриным. В советское время удобной формой такого языка была научная фантастика. Но квинтэссенцией стал, конечно, анекдот.

Похоже, что переход к СССР 2.0 вынужден освежить и эти уже подзабытые и утраченные в либеральную эпоху практики. Конечно, политика обскурантизма, которую сейчас активно поддерживает глубинный народ, оскорбляющийся на любое высказывание, давно подталкивает авторов к более тонкому и сложному изложению своих идей. Однако когда события приобретают характер коллективного действия, как в Екатеринбурге, эти практики уже можно сравнить со своеобразным партизанингом. Осмеяние становится формой борьбы, разрушает серьезность и в конечном счете лишает противника силы. Недаром в «Имени Розы» у Умберто Эко монашеское руководство больше всего боялось, что люди обратятся к шутке.

Илья Гращенков, политолог — для Telegram-канала «Кремлевский безбашенник»