Илья Гращенков. Общество не просто встревожено — оно напугано

Страх становится политическим трендом, который власть не может игнорировать. Так как в итоге он способен привести к резкой трансформации общественных настроений вплоть до революционных. Уже месяц мы фиксируем небывалый рост «тревожности» общества — но что это, если не простой страх людей за свое выживание? В конечном счете прежний договор общества (или населения) с государством (системой власти) строился на простом принципе: вы не мешаете нам выживать.

Сегодня мы наблюдаем ровно обратное, когда система ежедневно пугает пробиванием дна самой низшей ступени пирамиды Маслоу — безопасности. Ядерные удары, «мы готовы в рай», мобилизация на передовую без обучения и снаряжения, непонимание дальнейших жизненных перспектив по работе и учебе. Да и банально некоторые боятся не пережить зиму без денег, пищи и тепла. Поэтому общество не просто встревожено — оно напугано.

Но страх не может быть долгоиграющим трендом, он обязательно трансформируется: либо в апатию и через нее — в покорность, либо наоборот — во взрывной запрос на избавление от него.

Сам по себе политический страх — это переживание людьми возможности определенного ущерба их коллективному благополучию: боязнь терроризма, преступности или же запугивание людей властями, что имеет далеко идущие последствия. Он может диктовать общественную политику, приводить новые группы к власти или наоборот. Страх вгоняет общество в состояние заторможенного политического мышления, которое не позволяет критически и самостоятельно мыслить. Это базовая эмоция, которая на рефлекторном уровне связана с угрозой уничтожения. И главный способ сопротивления ей — владение объективной информацией. Поэтому запугивающая сторона всегда показывает, что надежда на решение проблемы связана лишь с ней.

Социологию страхов пока никто не делал, но можно выдвинуть гипотезу, что раз резкий скачок более чем на 50% произошел месяц назад, с начала старта частичной мобилизации и последующей эмоционально-ядерной эскалации в СМИ, то общий контекст понятен. Особый интерес представляет процент тревожности, который мог бы быть связан с ухудшением социально-экономического состояния. Т.е. сколько людей офигело от телевизора и сколько реально тревожится за свое выживание из-за потери работы, дохода, кормильца и т. д. Обе эти тревоги могут иметь разный политический запрос. Если первые — на нормализацию и умиротворение, то вторые — на «левый» патернализм. Конечно, эти явления могут пересекаться или иметь иную окраску, например, запрос на нормализацию и либерализацию от городского электората. Но в любом случае тревога не может быть долгоиграющим фактором политического пространства, она должна куда-то канализироваться и во что-то преобразоваться.

Собственно, фактор страха заставляет даже наименее рефлексирующие группы задуматься, почему им страшно. Конечно, поначалу страх проецируется вовне — на внешнего врага, на опасность, перед которой необходимо сплотиться. Но при длительной тревоге, которая в обычной психиатрии перерастает в синдром, политический страх начинает формировать схожие общественные расстройства. В конце концов любой страх требует выхода и избавления.

Власть это чувствует, поэтому запрос на «партию мира» формируется не только в низах (которые не могут его артикулировать), но и в элитах, которые понимают, что при таком напряжении в обществе ресурсы сгорают довольно быстро. Политическая история показывает разные развилки выхода из ситуаций, начиная от революционного преодоления страха до формата «оттепели», которая как раз понадобилась стране после «тисков сталинщины».

Илья Гращенков, политолог