Если бы победил Руцкой

«Росбалт» продолжает цикл статей под общим названием «Навстречу Октябрю. 1993-2013». В предыдущей статье цикла мы говорили о том, что революция, начавшаяся в 1989 году, обусловила формирование двоевластия, которое к октябрю 1993 года вылилось в кровопролитный конфликт. Победа президентской стороны означала принятие в декабре конституции, положения которой обеспечивали сильную президентскую власть.

А что было бы в случае победы парламента? Сильный парламентаризм? Демократия? Гарантированные права меньшинства?

Маловероятно. Сами по себе Александр Руцкой, Руслан Хасбулатов и прочие лидеры антиельцинской оппозиции (включая одиозных вожаков уличной толпы Альберта Макашова и Илью Константинова) никак не являлись демократами-идеалистами. В предыдущей статье мы уже поговорили о том, что боролись они не за права законодательной ветви власти, а за всю полноту власти над Россией, которой желали явно не меньше Бориса Ельцина.

Но, может быть, объективные обстоятельства заставили бы их вырабатывать демократические правила игры? Ведь одно дело, когда в схватке выявляется единственный победитель, каким оказался Ельцин, другое – когда группа совершенно разных людей временно объединяется для борьбы с сильным противником. Победа, одержанная в такой борьбе, заставляет их как-то улаживать отношения между собой.

Отчимы русской демократии

Увы, факты нашей истории не подтверждают предположения, будто Руцкой-Хасбулатов-Макашов-Константинов могли стать отцами русской демократии на манер Вашингтона-Адамса-Джефферсона-Гамильтона, которые цивилизованно улаживали противоречия, имевшиеся среди победителей американской революции. Скорее, наши «герои» могли бы претендовать на лавры отчимов, у которых демократия, как несчастная падчерица, ходит в обносках.

Во-первых, все, известное нам про вице-президента Руцкого, наводит на мысль, что он, став главой государства вместо Ельцина, вряд ли позволил бы принять конституцию, ограничивавшую его полномочия. Если в биографии Ельцина еще встречаются признаки некоторого демократизма (например, досрочная отставка и согласие не идти на третий срок), то в биографии Руцкого таковые найти трудно.

Во-вторых, в России на рубеже XX-XXI веков сложилась ситуация, когда примерно равные по силе элиты боролись между собой за власть. К демократии это, увы, не привело. Напротив, после успеха одной из группировок (Путина-Березовского-Волошина) другая группировка (Примакова-Лужкова-Гусинского) оказалась вынуждена сдаться на милость победителя. Затем в среде победителей была проведена чистка, а из среды побежденных (также после серьезной чистки) некоторое число людей рекрутировали во власть. Причем, лишь на вторые роли.

В-третьих, следует отметить, что в истории нашей страны и раньше бывали случаи, когда группа товарищей объединялась для того, чтобы «завалить» сильного авторитарного лидера. Самые известные истории такого рода – победа над Троцким и свержение Хрущева. Ни в том, ни в другом случае демократии из этих побед не вышло. В 1930-х годах, после длинной череды репрессий, власть захватил Сталин, а в 1960-х годах восторжествовало брежневское политбюро.

В общем, безудержный оптимист может, конечно, предположить, будто в 1993 году у нас все пошло бы совершенно иначе, но для этого и впрямь надо иметь способность видеть в розовом свете любую альтернативу действительности.

За что боролись, на то и напоролись

На самом деле, для того, чтобы оценить возможности демократизации общества в 1993 году, следует вспомнить известное выражение графа де Местра: «Всякий народ заслуживает то правительство, которое имеет».

Только, в данном случае, эту фразу следует понимать расширительно. Мы получили именно ту политическую систему, которую хотели в тот момент. Во главе нее мог оказаться Ельцин, а мог Руцкой. В конечном счете, наибольших успехов в построении авторитарного режима добился Владимир Путин, который, кстати, до недавнего времени даже не сильно манипулировал избирательным процессом, поскольку электорат отдавался ему со всеми потрохами совершенно добровольно.

Таким образом, если бы кто-то из влиятельных персон недавнего прошлого искренне попытался бы выстроить демократию, т.е. «продавить» соответствующий текст конституции и обеспечить баланс сил, который гарантировал бы соблюдение основного закона, неясно на какие силы он смог бы опереться.

Положа руку на сердце, следует признать, что в ходе перемен, происходивших на рубеже 1980-х – 1990-х годов народ желал севрюжины с хреном, а вовсе не конституции. Наполнение товарами прилавков магазинов действительно представляло собой серьезную проблему. Она была актуальна для каждой советской семьи за исключением, может быть, представителей узкого слоя столичной номенклатуры. Сегодня нам, в нашей тоске по демократии, может показаться, что четверть века назад сознательные советские граждане стремились и к демократии, а не только к колбасе, но, думается, подобный взгляд в прошлое не соответствует действительности.

Демократизацию «придумал» Михаил Горбачев, поскольку ему требовалось выйти из-под контроля консервативного партийного аппарата. Благодаря съездам народных депутатов ему действительно это удалось.

Число убежденных сторонников демократии, как ценности, важной для общества вне зависимости от наличия колбасы, в Советском Союзе было невелико. Однако на какое-то время сознание широких масс стало увязывать между собой демократизацию и наполнение прилавков, поскольку и то, и другое имелось на Западе, который на рубеже 1980-х – 1990-х годов представлялся образцом для подражания.

Демократию мы взяли в придачу к позаимствованному у Запада общества потребления, но как одно связано с другим мало кто понимает и по сей день.

Более того, интерес к демократии на некоторое время резко возрос, поскольку первые съезды народных депутатов представляли собой потрясающее шоу, равного которому по занимательности советский человек ранее не видел.

Практически одновременно на наших экранах появились нецензурируемые политические дискуссии в исполнении столь ярких артистов как, скажем, Анатолий Собчак, и латиноамериканские «мылодрамы», в которых кипели уже не политические, но любовные страсти. Как то, так и другое взяло зрителя за душу. И характер интереса к этим явлениям телевизионной жизни был примерно одинаков. Сказать, что наше общество тогда хотело стать демократическим, все равно, что сказать, будто мы хотели стать латиноамериканцами. Как то, так и другое, нас некоторое время развлекало, но не более того.

«Мылодрамы» не научили нас любить с латиноамериканской страстью, а съезды народных депутатов не научили ценить демократию со страстью, характерной для североамериканцев. По мере того, как выяснялось, что демократия не трансформируется автоматически в рост благосостояния, интерес к ней стал пропадать. В конечном счете, искренних сторонников демократизации общества осталось к 1993 году примерно столько же, сколько их было до 1989 года.

Именно в этом причина того, как легко у нас побеждала авторитарная власть в любом исполнении. Поначалу, когда наполненные прилавки сочетались с низким уровнем благосостояния, общество еще искало властителя, который благосостояние повысит. А когда благодаря притоку нефтедолларов, реальные доходы стали расти, электорат удовлетворился тем лидером, который имелся в данный момент. То есть Путиным.

Проще говоря, общество получило именно то, что хотело – возможность поднять уровень потребления. Демократии же не получило, поскольку к ней, собственно, и не стремилось. Нельзя получить то, чего не хотят ни влиятельные представители элит, делящие между собой власть, ни широкие массы, имеющие сегодня для развлечения более совершенные шоу, чем съезды народных депутатов.

За что боролись, на то и напоролись.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге

Перейти на страницу автора