«Я в ресурсе»: почему мир заговорил языком поп-психологии, спасет ли нас новая этика и куда исчезла любовь

В онлайн-библиотеках стала доступна книга «Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности». Среди авторов — известные социологи, антропологи, психологи, филологи и журналисты.

Откуда взялся язык «новой этики» и такая ли уж она новая? Почему терминами поп-психологии оперируют не только специалисты, но и подростки в Tik-Tok? Как вышло, что потребность в близости превратилась в «созависимость», а страх за «личные границы» стал важнее дружбы и любви? Об этом в интервью корреспонденту «Росбалта» рассказала редактор книги, социолог Полина Аронсон.

Про тотальную психологизацию

— Начну с того, что книга действительно потрясающая — проглотила ее за пару дней. Как родилась идея разговорника?

— Я бы сказала, что идея не «родилась», а сама встала перед нами — мной и моими коллегами Юлией Лернер и Владиславом Земенковым — в полный рост. Случилось это в 2020 году, когда в России были больше заняты дискуссией по поводу фильма Ильи Хржановского «Дау» и движения Black Lives Matters, чем локдаунами. Российский публичный дискурс был переполнен вопросами личного достоинства, гендерного и трудового равенства — и разговор этот велся на новом, для многих еще непривычном языке «харрасмента», «абьюза», «газлайтинга» и «личных границ».

Мы постарались уйти от личной оценки того, что называется «терапевтическим поворотом» — то есть распространением психотерапевтического представления о личности и психотерапевтического языка описания ее чувств и опыта. Ведь мы наблюдаем вещи сложные и противоречивые. В чем-то этот поворот освобождает нас, позволяет заявлять о себе и своих переживаниях более открыто. А в чем-то наоборот ограничивает теперь уже новыми клише и достаточно жесткими нормами говорения о себе.

Не хочется примыкать к тем, кто рассуждает о «слабосильных снежинках», которым делом пора заняться. Но не вдохновляют и те, кто после свидания в Tinder оценивает партнера по шкале от 1 от 10. Мы решили поработать со словоупотреблением — как, почему, когда и зачем люди оперируют новыми понятиями. «Ресурсы», «потоки» и «границы» давно зажили своей жизнью — и нашей задачей стало описать эту жизнь. Книга вышла полемичная, кто-то отстаивает новые слова, кто-то критикует.

— Разговорник включает себя выражения, которые прочно вошли в вокабуляр современных людей. Как вам кажется, это язык нового поколения — он про принципиально новые идеи или о том, что нам было давно известно?

— Я думаю, это не язык нового поколения, это язык, маркирующий социально-экономическую идентичность. В советское время таким маркером, стратифицирующим общество, было понятие культурности — знакомство с произведениями русской литературы, классической музыкой, посещение музеев, выставок, определенные формы поведения в личном и общественном пространстве.

Сегодня происходят похожие вещи. Маркером «культурности» становится способность понимать себя через психотерепевтическую оптику — как субъекта с уникальными потребностями, травмами. Конечно, есть масса людей, которые отказываются ориентироваться на новый маркер, и нередко это отказ декларативный: мол, культурно Пушкина читать, а этот ваш новояз — фигня какая-то. Но в действительности доступ к терапевтическому знанию о себе — привилегия, и неслучайно терапевтический поворот в обществе состоялся в больших городах, где у людей есть возможность ходить на психологические сессии и учиться новому языку говорения о себе. Язык становится социальным лифтом: раз я использую такие термины, я принадлежу к авангарду общества.

Про язык менеджмента и манифест Богомолова

— Как вы относитесь к тотальной психологизации языка? «Я в ресурсе», «я в моменте», «я в границах». Почему поп-психология захватила мир, и ее языком мы описываем уже не только личные отношения? Она претендует на истинность подходов?

— Другие формы говорения о себе и о мире во многом дискредитировали себя — мы видим это на примере движений BLM, Me Too. Оказалось, что под видом «любви», «заботы» и «справедливости» производится масса насилия. Во многих странах мира, во многих языках появился вакуум — а как себя описывать?

С другой стороны, язык долго вызревал в развитых капиталистических странах, потому что активно применялся в сфере менеджмента. Понятия о «ресурсе», «инвестициях в отношения», «выгорании», «потоке» вышли из языка, который понадобился для создания трудовых кадров. С развитием неолиберальной экономики во многих странах — в первую очередь, в США и Великобритании, но и в постсоветской России тоже — ослабел госконтроль, раздробились системы соцзащиты, исчезли профсоюзы. На первый план вышел автономный индивид, который должен сам все взять в свои руки и управлять своей жизнью.

— Человек стал сам себе организация?

— Да. Мы помним, что в 80-х — начале 90-х в США и Великобритании с безработицей и бедностью впервые столкнулись не низкоквалифицированные рабочие, а классический средний класс. Похожие вещи стали происходить на постсоветском пространстве, когда бывшие инженеры внезапно оказались выброшены за борт «по сокращению». Они должны были переосмыслить свою жизнь, и чтобы не сойти с ума, потребовалось новое представление о себе. На помощь пришли коучи: вы сами владеете жизнью, не полагайтесь ни на кого, главное — личностный рост. В этот момент язык стал политическим — ведь ответственность за последствия политических процессов переложили на человека. По сути, язык легитимировал неравенство и несправедливость, адаптировал индивида к ним, обходя все неудобные вопросы.

— Вы читали манифест режиссера Константина Богомолова? Он говорит похожие вещи.

— Богомолов в этом смысле как Путин: присваивает левую критику неолиберальной идеологии, и пытается ей обосновать свою абсолютно реакционерскую — и главное совершенно нереалистичную — картину мира. Богомолов говорит, какой ужас, на Западе принуждают к счастью, все наигранно, а индивид атомизирован. Зато у нас в России якобы все еще настоящее, без глютамата натрия и добавок.

Хочется его встряхнуть немного: да посмотрите же вокруг! Более индивидуалистической страны, в которой и разные части общества, и отдельные люди агрессивно настроены друг против друга, чем Россия, найти сложно. Богомолов сам прекрасно сыграл изолированного, измученного тотальной нелюбовью человека в сериале «Псих» — и в этой роли он правдивее, чем в «Манифесте». На «загнивающем Западе», который он проклинает, даже в США, куда сильнее развиты гражданское общество, соседские коммунальные объединения, благотворительность, там не только на словах существует понятие «ответственного бизнеса». Россиян же после распада СССР ждала «шоковая терапия»: не только экономическими реформами, но и идеологией автономного, не связанного с другими субъекта.

— А как же социалистическое наследие, равенство и братство, коммунистические идеалы? Ничего не осталось?

— Все это дискредитировало себя до такой степени, что на какой-то момент реально ничего не осталось. Лозунг «Не верь, не бойся, не проси» «созрел» именно у нас, а не где-то еще. И именно его сегодня очень агрессивно и настойчиво транслирует поп-психология, почитайте Михаила Лабковского. Советский человек знал, что ему никто не поможет, государство слабое, но может тебя преследовать, нужно надеяться лишь на себя и свои связи. Эти представления получают сегодня новую форму, они облекаются в новый язык, но суть остается та же — «никто никому ничего не должен», как гласит одна из глав в нашей книге.

— Получается, язык «новой этики» одновременно освобождает нас, но и увеличивает груз ответственности — буквально за все происходящее.

— Я не до конца уверена, что этот язык обязательно тождественен тому явлению, которое в России, и только в ней, принято называть «новой этикой». На языке «газлайтинга» и «абъюза» можно прекрасно абьюзить и газлайтить других — было бы желание. Об этом в нашей книге как раз замечательно пишут Оксана Мороз, Ольга Страховская и Юрий Сапрыкин. Так что владение новоязом далеко не обязательно делает человека этичнее, тоньше, эмпатичнее.

С одной стороны, в нем есть освободительный потенциал: тысячи людей действительно свободно вздохнули, когда узнали, что у них есть личные границы. И что оказывается можно научиться экономить и распределять свои силы — пусть даже называя их «ресурсом». С другой — есть ощущение, что такой язык описывает мир, в котором не осталось места для представления об общем благе, как это было в традиционном либерализме или утилитаризме — а есть только представление о благе личном.

Отчасти понятно: под видом «общего блага» в ходе истории делались чудовищные вещи. Но одновременно с этим общее благо — это идея со-творчества, созидания. Как мне кажется, сегодня мы уходим от нее и движемся в сторону понимания мира как игры с нулевой суммой. И конкурентная борьба в нем устроена настолько несправедливо, что получить признание, капитал многим удается только в форме компенсации за страдания — а не в форме справедливого вознаграждения. Как пишет в одной из глав нашей книги антрополог и психолог Елена Миськова, понятие «травмы» инструментализируется в борьбе за справедливость. И в результате мы получаем сообщество утраты, а не сообщество созидания

Про личные границы и культ комфортных отношений

— Культ личных границ с этим связан? Одиночество и зацикленность на себе — еще один пугающий тренд. Есть ощущение, что мы, как улитки, обустраиваем себе безопасную зону комфорта и готовы ради нее пожертвовать буквально всем.

— Личные границы — важная вещь. Вопрос в том, как ими оперировать во взаимодействии с другими. В понимании популярных российских пси-блогеров и поп-психологов, которые и становятся главными распространителями терапевтических идей, личные границы — колючая проволока с вышками, на которых сидят дозорные с «Калашниковым». Но это тоже понятно. Среда вокруг агрессивная, и люди пытаются защитить себя. Пока мы стараемся выстроить к себе бережное отношение, за окном — космонавты с дубинками. Любая солидарность, в том числе политическая, может обернуться репрессиями.

— Это точно… От личных границ хочу перейти к любви. Самой печальной для меня оказалась глава про любовь, на место которой пришли здоровые, комфортные, стерильные отношения без всяких драм. Что с нами случилось?

— Это так, люди перестали называть друг друга «любимыми», скорее — «партнерами». Но когда они говорят, что не хотят никаких страстей, и главное — комфорт, это не значит, что они так живут. Человек, отвечая на вопросы социолога, конструирует идеальную картинку. Каким он хочет быть? Суверенным и автономным, а партнер должен принимать это. Это модель про гендерное равенство в том числе, но список требований к себе длиннее — и он нереалистичен. Идеальная картинка не предполагает, что человек уязвим перед чувствами. Мол, ты прошла тренинг личностного роста, подписываешься под фем-повесткой, а в пятницу вечером почему-то сидишь и ждешь, позвонит он или нет. В новой реальности этому нет места и слов, кроме патологизирующих — ты «созик», «созависимый», а твой визави — «токсичный нарцисс». Такое поведение не монтируется с идеалом «любви без боли», который пропагандируют инста-блогеры.

— Это история про гиперконтроль…

— Да, и про отсутствие связи с собой. О том же — статья про ресурс в нашем разговорнике. Современные люди убеждены, что всегда должны быть в ресурсе. И не могут даже допустить идеи того, что живут в таких условиях, что негде его взять. Вокруг люди с запотевшим забралом, и даже если ты лично поднакопишь ресурс — чуда не произойдет. Все это эхом отдается на нашей интимной жизни, на любви и дружбе. Если мы формируем себя как автономного человека, то должны быть готовы к тому, что нас бросят в любой момент. Как-то в интервью 26-летний мужчина мне рассказывал, что когда влюбляется, сознательно притупляет свои чувства: «я как будто под веществами, немножко в тумане». Потому что знает, что в любой момент все закончится, и никто никому ничего не должен.

— Это звучит очень грустно.

— Да, знаменитый социолог эмоций Ева Иллуз в своей книге «Почему любовь заканчивается» пишет, что конец любви сегодня встроен в ее траекторию. Но мы эту рациональность тренируем, чтобы выжить в обществе, где чудовищный уровень социально-политической, экономической неопределенности. Мы приносим рациональность в свою спальню, и любовь наша — такая тревожная, хрупкая… И мы оттого очень следим, чтобы хотя бы там все было по правилам, потому что мало контроля над тем, что происходит снаружи. А там — налоговая инспекция, Роспотребнадзор, губернатора посадили за хищение, никто не носит маски, иноагенты. Но ты приходишь домой, закрываешь дверь — и вот он твой островок безопасности, зона комфорта и здоровые отношения.

Про бескорыстность и «повседневный коммунизм»

— А что нас спасет от одиночества, как думаете?

— Бескорыстность. Сегодня многие вещи — и особенно личные отношения — объясняются долговой моралью обмена. Знаете, в интервью нам пары часто говорили «мы все делаем пополам, все поровну». Идея свободы держится на симметрии, мы понимаем равенство как симметрию, кажется, что она спасет нас, ведь сведя баланс, в любой момент можно уйти. Но, как пишет в нашей книге социолог Григорий Юдин, это негативная свобода — свобода от чего-то, и это в итоге снова про самоконтроль и одиночество.

Если обратиться к антропологии и к социологии, мы можем взять в качестве ориентира другую долговую мораль — мораль, которую замечательный исследователь Дэвид Гребер называет «повседневным коммунизмом». Этот коммунизм не имеет никакого отношения к марксизму-ленинизму или к другим утопическим теориям. Это абсолютно укорененная в обществе, повседневная форма взаимодействия, знакомая каждому. «Коммунизмом» Гребер ее называет, потому что в ней заложен принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям».

Этот принцип работает каждый раз, когда у вас стреляют сигарету, вам одалживают в поезде зарядник для телефона, когда вы идете к коллеге за скрепками… Это простейшие вещи, но они — фундаментальная основа человеческого сожительства. Есть понимание того, что если мне что-то позарез надо, со мной поделится тот, у которого сейчас это в достатке. Не всегда и не всем — антропологические исследования хорошо показывают, что в любом обществе есть железные табу на определенные вещи: где-то нельзя пользоваться чужой женой, а где-то — чужим огородом. Но в остальном, люди стремятся взаимодействовать, исходя из презумпции взаимной, но не обязательно симметричной помощи. Вы не ждете, что вам завтра тот же человек вернет сигарету. Но может, через неделю одолжит кто-то другой.

— И тогда мы уйдем от товарно-рыночных метафор, описывающих отношения, когда мы «тратим время», «копим ресурс для общения», «вкладываемся в отношения»…

— Да, стоит реабилитировать эти практики — по сути, это лучшее, что есть в человеке. И каждое такое почти незаметное действие способно преумножать благо, а не просто перераспределять его.

Есть надежда, что если мы начнем двигаться в эту сторону, это даст нам возможность уйти от одержимости закрытым балансом в отношениях с миром, с конкретными людьми — с чем угодно. Всегда будет баланс несведенный. У нас чего-то больше, чего-то меньше, но мы открыты, мы в процессе взаимодействия с миром. И это же позволит снять табу со страданий и уязвимости. Если тебе плохо, мы пожалеем и примем тебя, потому что быть «не в ресурсе» — нормально. Зависимость, привязанность, любовь — я надеюсь, что попытка жить бескорыстно, не ожидая мгновенной взаимности, поможет нам все это реабилитировать.

Беседовала Анжела Новосельцева