«Чем меньше мы читаем, тем менее культурными становимся — и это примета современного мира»

Одним из героев проекта «Квартирник» в арт-пространстве mArs стал заслуженный учитель России, литературовед Дмитрий Мурин, за плечами которого почти 70 лет педагогической деятельности. В его творческом багаже несколько книг о русской литературе и методике ее преподавания, из которых наиболее известными стали «Петербург умышленный и отвлеченный» и «Пространство России в русской литературе XIX столетия». В этом году вышла новая книга Мурина «Моя судьба —литература и школа».

25 декабря Дмитрию Николаевичу исполняется 94 года. О времени, профессии и призвании автор поговорил с корреспондентом «Росбалта».

— Дмитрий Николаевич, вы рассказали, что первый урок провели в 1954 году и больше с педагогикой уже не расставались. Стать учителем — было вашей мечтой, или, как часто бывает, судьба сама привела в профессию?

— Я и правда не собирался быть педагогом. Заканчивал вечернюю школу, параллельно работал на заводе слесарем и твердо знал, что буду поступать на журналистику.

Я очень прилично, с одной лишь четверкой, сдал вступительные экзамены на соответствующее отделение филфака ЛГУ, после чего оставалось пройти собеседование (тогда это называлось «коллоквиум»). Беседовали со мной представители комсомола: блокадный поэт Юрий Воронов и Алексей Гребенщиков, позже долгие годы работавший в «Ленинградской правде».

Спрашивали про журналистику, о которой ясного представления я тогда не имел, но вдохновлялся строчками Симонова: «С лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом».

«Ну, хорошо, — сказали мне, — давайте ваш комсомольский билет!» «Он у меня дома», — ответил я. Тут-то все и закончилось: «Как же так, вы должны его у сердца носить! Мы принять вас не можем, несмотря на пролетарское происхождение».

А на дворе стоял 1949 год, год «ленинградского дела», и тогда все, конечно, были, что называется, на стреме…

В тот момент мой будущий шеф Захарий Плавскин, прошедший Гражданскую войну в Испании, пригласил меня учиться на испанское отделение. Деваться было некуда, я стал испанистом. После университета пошел преподавать сразу в нескольких школах — в районе просто не было других специалистов.

Но уже через два года испанский из школ стали изымать, а меня «сосватали» на русский язык и литературу. И вот уже по этой специализации я двадцать с лишним лет проработал в школе № 27 на Васильевском острове. Именно там почувствовал себя на своем месте и понял, что учитель — моя профессия.

— Давайте вернемся немного назад. Вы родились в Ленинграде в 1928 году, а школу закончили в 1949. Где были в блокаду?

— Несколько месяцев я провел в Ленинграде. Потом нашу семью отправили в эвакуацию. Моему отцу, инженеру, хорошо знакомому с будущим министром Устиновым, предложили место в Наркомате обороны. Но он категорически отказался от административной работы.

Как раз перед этим, поздней зимой 1942 года, в Ленинграде прекратились бомбежки. Мы уже стали от них отвыкать. Но, приехав в Москву, сразу попали под авианалет. Было так страшно, что отец сразу же согласился трудоустроиться в Сталинграде. А через несколько месяцев нам пришлось эвакуироваться уже и оттуда. К городу подходил немец, и мы снова эвакуировались, теперь уже в Нижний Тагил.

Кстати, в деревне под Сталинградом я успел поработать в колхозе, а на Урале был токарем и машинистом экскаватора. В родной город мы вернулись уже в 1944 году.

— Получается, вы были в Ленинграде самые трудные месяцы блокадной зимы. Какими они остались в вашей памяти?

— Самое сильное впечатление — в наш дом попал немецкий снаряд. Он угодил прямо под окно нашей квартиры на втором этаже. В этот момент мы с приятелем стояли совсем рядом, разбирали нашу коллекцию марок. Громадные стекла обрушились на нас, разлетелись в осколки, но ни он, ни я не получили ни одной царапины. Каким образом так получилось, необъяснимо!

Мама работала на Ждановской набережной, и однажды я шел к ней туда с улицы Декабристов. На площади Труда я вдруг услышал громкий хлопок, а вслед за этим крик: «Нужен топор, дайте топор!» Оказалось, что разорвавшимся снарядом в центре площади убило лошадь. Откуда взялась зимой 1942 года в Ленинграде еще несъеденная лошадь, навсегда осталось для меня загадкой. Но в тот момент я весь сжался и побежал вперед. Это было слишком сильное впечатление для ребенка: разбитые окна, одиноко стоящий трамвай и люди, кинувшиеся к поваленной лошади, чтобы как-то ее разделать.

— Память с годами вытесняет плохие воспоминания?

— Пожалуй, нет. Теперь я уже ничего не боюсь. Но с той поры не позволяю себе выбросить ни одного кусочка еды. Потому что голод забыть невозможно. Не знаю, откуда у нас взялась кофейная гуща, но хорошо помню, как мы делали из нее лепешки. Что такое шрот, что такое жмых, мне тоже хорошо известно. Кстати, после войны нам никто не запрещал рассказывать о блокаде своим ученикам. Но я никогда не любил говорить о ней.

А еще, помню, в начале войны я купил на книжном лотке неподалеку от Казанского собора «Большие надежды» Диккенса, и тогда же прочел их. А мне ведь не было еще и 13 лет! Вообще, я читал очень много с самого детства.

— Получается, что литература как ваш основной предмет — это все же не чистая случайность?

— Конечно, нет. И если бы вы меня спросили, когда я научился читать, я не смог бы ответить. Мне кажется, я читал всегда. Еще очень повезло, что в старших классах у меня был отличный учитель по литературе — одна из последних выпускниц Бестужевских женских курсов Ксения Петровна Язева.

— Но одно дело читать книги, другое дело учить литературе. Но вы пошли еще дальше — в методику преподавания и литературоведение. А зачем, вообще, нужна работа методиста, ведь у каждого педагога и так есть достаточная квалификация?

— Да, у каждого есть базовое образование, есть методические пособия и учебники. Но останавливаться на однажды полученных знаниях педагогу нельзя. И вот здесь ему помощником и другом становится методист. Именно он передает свои умения тому, кто хочет их получить.

С 1963 года я уже работал методистом в Институте усовершенствования учителей (теперь — Академия постдипломного педагогического образования), долго заведовал кабинетом литературы, был доцентом кафедры социального и гуманитарного образования. Я читал колоссальные курсы про всю литературу XIX века и значительный пласт произведений XX века. Как лектор объехал почти всю страну, 47 городов — и в Магадане был, и в Воркуте.

Кроме того, методист должен был в течение месяца посетить минимум 18 уроков у разных учителей: посмотреть на работу педагога и в личном общении рассказать то, что я думаю об увиденном, дать советы и рекомендации.

— Ваши книги и статьи — помощь в постижении литературы. Как подать произведение, как его прочесть и как написать по нему сочинение. Получается, вы пишете в расчете на достаточно узкий круг читателей?

— Именно так. Не случайно все они идут с подзаголовком «Учителям русской литературы». Большинство из напечатанного — переработка прочитанных лекций.

Три книги я посвятил отражению реальности в классической русской литературе. Каким был наш город, когда по нему «ходил» Евгений Онегин? В «Петербурге умышленном и отвлеченном» я рассказываю, что представляла собой та или иная улица, что на них было интересного, какие люди жили и ходили по ним. В книге есть и отдельная глава «Петербург в творчестве писателей и писатели в Петербурге».

— А серьезно ли отличается по своей структуре современный урок от предыдущих моделей? Многое ли изменилось за последние годы.

— На самом деле, новостей в методике не бог весть сколько. Последняя крупная новость была в 1959 году. Возник так называемый липецкий метод, разрушивший без всяких указок сверху четырехэлементную структуру урока. Как он строился до этого? Была жесткая схема: опрос, объяснение, закрепление, домашнее задание. Изо дня в день так. И вдруг — бах! Урок стал свободным. Можно было начинать, с чего хочешь, и заканчивать, чем хочешь. Вот это была колоссальная инновация, занятие стало другим.

Из последних инноваций — мастерские. Группа наших учителей и методистов побывала во Франции. Оттуда они привезли такую форму урока, где творчество детей — основа основ, а учитель — дирижер их самостоятельной работы. Но это тоже было сорок лет назад. И я никак не мог согласиться с таким подходом, мне казалось, что он умаляет роль учителя. Как один из способов ведения занятий он может иметь место, но нельзя излишне пользоваться им всегда и везде.

Излишним когда-то было и пообразное изучение литературы. Мы с ним расстались в 1969 году. Изучали образ Онегина, образ Печорина, образ Ростовой. Интересно, конечно, потолковать о том, что представляет собой Катерина из «Грозы» или тургеневский Базаров. Но, по сути дела, этот своеобразный способ «человековедения» превратился в единственный способ изучения литературы.

И после того, как на него обрушился Марк Розовский, написавший фельетон-сочинение «Образ Бабы-Яги — уходящей бабы прошедшего времени», пооборазное изучение литературы в школе сникло. А на смену пришло — спасибо методистам, проводникам новых идей и мыслей — проблемное обучение.

— Мы уже привыкли к мысли, что дети в основном перестали читать. По-вашему, можно ли это как-то изменить?

— Давайте говорить откровенно: ребенок делает то, что делают взрослые. Взрослые читают в современном мире? Ну вот и ответ на ваш вопрос. Понимаете, когда в 70-е годы выходили книги Абрамова, Трифонова, Белова, Быкова, Астафьева, их читали буквально все. Нечитающий человек не мог считаться интеллигентным. Дети видели родителей с книгами и тоже читали. Но заставить их делать то, что вы сами делать отказываетесь, невозможно.

Ну и кроме того, с каждым годом мы все быстрее удаляемся от прошлого, время течет быстрее, чем прежде. А классика — это и есть прошлое. И вот как раз об этом я читал курс «Современное прочтение классики». Педагогу нужно найти в ней то, что сегодня может быть интересно и нужно, важное для сегодняшнего дня, вынуть и показать ученикам! А для этого и нужна методика.

— Но ведь, согласитесь, можно прожить и без Толстого с Достоевским.

— Прожить можно без чего угодно. И, конечно, можно прожить, не прочитав «Анну Каренину». В конце концов, Пушкин ее тоже не читал. Но ведь литература есть познание. Познание людей, познание мира. Она, как и любая наука, сокращает нам «опыты быстротекущей жизни». Ну и конечно, чем меньше мы читаем, тем менее культурными становимся. И это, к сожалению, примета современного мира.

Беседовал Антон Викторов