Дмитрий Михайличенко. Какие формы может принять социальное недовольство в России

Сразу же после объявления о проведении частичной мобилизации 21 сентября протестные настроения в социуме несколько активизировались — например, в Дагестане и Якутии, а также ряде мегаполисов страны. Однако октябрь в этом плане оказался тихим, и, очевидно, власти и дальше надеются на сохранение этого уровня.

Институциональных параметров для выражения социального протеста нет, а власти все активнее препятствуют возникновению хоть какой-то протестной активности. В этом плане недавнее решение властей Свердловской области, где в преддверии Дня народного единства (4 ноября) запретили всякие шествия и митинги, объяснив это введением уровня базовой готовности, можно считать показательным. Исключение все-таки было сделано для РПЦ, однако это решение симптоматичное: непопулярный губернатор боится не только русских маршей, но и любой гражданской активности.

Несистемная оппозиция, оказавшаяся за рубежом и превратившаяся в диссидентов, утратила способность координировать массовый протест. Даже протестно-ориентированный сегмент социума боится участия в протестах, а попытки координировать протест извне жестко пресекаются, да и сами такие форматы не являются популярными.

Значительный отток протестно-ориентированных граждан из страны, который наблюдается весь 2022 год, и прошедшие ранее волны эмиграции также снижают протестный потенциал. По сути, работают канализационные клапаны, которые власти закрывать не собираются. Таким образом из социума удаляется «избыточная» энергия несогласия и потенциального протеста, ввиду чего возможен только отдельный акционизм, разрозненный и не скоординированный. С ним власти легко справляются.

Социология говорит, что, несмотря на высокий уровень недовольства (в том числе и скрытого), запроса в обществе на протесты нет. Базовая установка социума — потерпеть, адаптироваться, переждать, принять и смириться. Или уехать: ведь отъезд из страны или уход во внутреннюю эмиграцию — это базовая и широко распространенная форма протеста, которая для власти является конвенциональной. То есть, проще говоря, такие форматы устраивают власть.

Однако проблема в том, что количественная и качественная социология уже не позволяет диагностировать этот уровень протеста. Социолог чаще всего воспринимается как агент власти — и, как следствие, готовность с ним разговаривать откровенно все больше снижается среди носителей социального недовольства, а таковых как минимум 30-40%.

Но главное все-таки в ином. Так называемые бунты мобилизованных опасны. Очевидно, что речь идет не о бунте, а о проявлениях недовольства и неподчинении (Ульяновск, Казань и др.) В их основе — недовольство мобилизованных бытовыми условиями, а также невыполненными обещаниями, связанными с региональными выплатами. И у меня есть сомнения в том, что власти этот риск быстро нивелируют и исправят ситуацию. Социально-технологический потенциал организации массовых процессов со стороны власти невысок. Как следствие, там много ошибок.

Другой пример. В прошлое воскресенье губернатору Воронежской области Александру Гусеву пришлось встретиться с близкими и родственниками мобилизованных, которые беспокоятся за их судьбу и говорят о высокой смертности среди них. Официальных подтверждений этому нет, но именно этот сегмент граждан сейчас представляет для властей опасность в плане атрибутирования социального недовольства и протеста. И внятных алгоритмов реагирования на это, кроме психотерапевтических функций, у региональных властей нет.

Также есть сложности другого порядка — угрозы проявления неконвенциональных и агрессивных форм протеста. Поджоги военкоматов во время частичной мобилизации уже показали вероятность такого варианта развития событий. В случае, если власти и дальше продолжат давить на социум, а не оставят его в покое, вероятность таких неконвенциональных действий будет достаточно значительной. Иными словами, есть потенциал радикализации части социума.

Дмитрий Михайличенко, политолог, автор Telegram-канала Scriptorium — для Telegram-канала «Кремлевский безбашенник»