«Все так, как должно быть»

«Уховертка» — странная, мрачная сказка о детстве, судьбе и времени. Сразу надо сказать, что ни единой уховертки там не обнаружено. И это вполне в духе всего фильма — обманывать ожидания, не поражая остросюжетными поворотами, а, как бы обтекая их, уходить в темные глубины фантазии.

Из одноименной повести англичанина Брайана Кэтлинга, по которой снято кино, впрочем, понятно, что уховертка — это прозвище главного героя Альберта Скеллинка (Пол Хилтон) из-за его необычайно острого слуха. «Скеллинк» звучит почти как «скелет», и это ему подходит — изможденное лицо с глазами под тяжелыми веками напоминает об Уинстоне из «1984» в исполнении Джона Херта. На этом лице такое же непомерное и как будто безотчетное страдание.

В большом пустом и сумрачном доме у Скеллинка одна задача: присматривать за девочкой Мией (Романа Хемеларс). Мия еще более странная. Она никогда не выходит на улицу. Ее зубы сделаны изо льда, и по подбородку постоянно струится вода. Когда зубы тают окончательно, Скеллинк должен вставить ей новый ледяной протез.

Все идет своим чередом, пока не раздается телефонный звонок и кто-то не велит Альберту привезти Мию в назначенное место. В одном поезде с ними оказываются Селеста (Ромола Гарай) и Лоуренс (Алекс Лоутер), которые связаны со Скеллинком мрачным прошлым…

Нет ровно никакого смысла пытаться найти в этом сюжете реалистичную, рациональную составляющую. «Уховертка» принадлежит к довольно значимому сейчас течению в фантастике — «вирд», или «странное искусство». Содержание этой темной, невеселой истории постигается скорее интуитивно и ассоциативно, чем через прямую расшифровку сюжета.

Тем более интересно вспомнить, что режиссер «Уховертки» Люсиль Хадзихалилович — жена Гаспара Ноэ, который тоже любит накидать ассоциаций и намеков, но всегда как-то экстравертен, положительно заряжен, даже в темнейших своих сценах. Супруга, похоже, — полная его противоположность. Коли уж мы вспомнили Оруэлла, «Уховертка» больше напоминает не «1984», где хотя бы ясны причины зла, а кафкианский тягучий морок, в котором словно запуталась вся вселенная. Или беккетовского «Годо» с его поломанными персонажами и миром, ужавшимся до маленькой сцены, до камеры или клетки, где абсурду воцариться куда легче.

Такой вот камерности или, точнее, тесноты в «Уховертке» очень много: все происходит в замкнутых, полутемных пространствах. Занятно, что снаружи дом Альберта — вылитый особняк на Петроградской стороне, а пару раз действие переносится в какой-то парк, ужасно напоминающий Павловский или Гатчину. Ну, чисто питерская история.

Нет дневного света: все залито густой сепией. Не слышно шума городского: вместо него — тишина или гул то ли эмбиентной музыки, то ли электричества. Все звуки остро врезаются в этот вакуум: скрипы, звяканье посуды, хруст половиц, вздохи людей, стук ледяных зубов, в трубке — голос анонимной власти. Но первые минут двадцать вообще не говорится ни слова. Альберт только слушает и следит за Мией. Да еще любуется на мутного стекла сервиз в своем шкафу, иногда беря бокал и цедя из него что-то золотистое.

Здесь есть неявный, приглушенный оттенок слежки, доносительства, контроля — всех зол эпохи. И ощущение бывшей или будущей войны — пару раз упоминается, что Альберт, кажется, был на фронте. Оттуда он вернулся таким изможденным и озлобленным? Как он связан с Селестой? Что произошло с его женой? Кто ему, в конце концов, Мия? Тени ужасов XX века смешиваются со страхами из-под кровати в детской комнате и дают особую вибрацию постоянной тревоги, непоправимости, катастрофы. Взрослость пытается найти поверхностные объяснения для жизни, детство принимает ее, как есть, отчетливо видя всю страшную нелепость происходящего, поэтому абсурдизму детство близко.

Еще можно в это состояние попасть во сне — и «Уховертка» действительно напоминает тяжелое сновидение, смыкаясь с метафизической отечественной кинотрадицией Тарковского, Сокурова, Лопушанского, а вовсе не с Ноа или, скажем, Линчем. Хадзихалилович не то что намекает на это, а прямо расписывается, повторяя сцену из «Сталкера» с девочкой, сидящей за огромным и пустым, как земля, столом.

В «Уховертке» все движется тягуче-медленно и с трудом увязывается воедино, но за каждую отдельную сцену фильму можно многое простить. Это кино — как тот сервант, в который заглядывает Альберт. Стекло бокалов мутно, но в этом поэзия — как в странной сладости порто или вермута, в тихой музыке из-за стены, вздувшейся вене на виске, пустых комнатах, пасмурном дне над железной дорогой и даже тех ранах, которые наносят друг другу герои, двигаясь не вполне по своей воле.

«Все так, как должно быть», — повторяют они несколько раз за фильм. Мир — механизм, но хрупкий. Как ледяные зубы.

Федор Дубшан