Среди тех, кому приходится серьезно пересматривать свои жизненные планы в связи с событиями, начавшимися в конце февраля нынешнего года, оказались и пациенты с редкими заболеваниями, получающие дорогостоящие жизненно важные лекарственные препараты за счет государства в рамках программы Минздрава «14 ВЗН» (четырнадцать высокозатратных нозологий). Большая часть из них — импортные. И потому людям есть чего опасаться в условиях санкционного давления.
Гемофилию — наследственное заболевание, связанное с нарушением коагуляции (процесса свертывания крови) — можно назвать одним из самых известных редких заболеваний. Основные проблемы лекарственного обеспечения больных гемофилией так или иначе характерны и для большинства пациентов с другими диагнозами, входящими в список «14 ВЗН». О том, что в нынешних условиях ожидают и опасаются пациенты, зависящие от дорогих импортных препаратов, корреспонденту «Росбалта» рассказал президент благотворительной общественной организации инвалидов «Общество больных гемофилией Санкт-Петербурга» Дмитрий Чистяков.
— В какой ситуации ваше пациентское сообщество находится сейчас?
— Надо сказать, что на начало известных событий мы имели полный спектр современных препаратов, которые есть в развитых странах. Даже по некоторым позициям мы превосходили лучшие страны Европы. В 2019 году у нас лекарственное обеспечение больных гемофилией было на уровне Германии. Емкость российского рынка также сопоставима с самыми развитыми странами Евросоюза, соответственно, здесь зарабатываются очень хорошие деньги.
Я встречался с представителями разных фармацевтических компаний начиная с 25 февраля. Они говорят, что компании уходить с нашего рынка не хотят. Но их центральные офисы расположены за рубежом, часто в недружественных нам странах (как теперь принято говорить), и руководители могут принять чисто политические решения, то есть не исходя из интересов компаний, а ради репутации. А ведь есть компании, которые на территории России работают уже более двадцати лет — чтобы войти на наш рынок, они потратили огромные ресурсы.
Основная тенденция, которая наметилась сейчас, — сворачивание любой маркетинговой деятельности. То есть компания не имеет права рекламировать препарат, рассказывать о его преимуществах и недостатках, содействовать тематическим конференциям, врачебным семинарам, пациентским образовательным мероприятиям.
Отдельный разговор — поддержка пациентских НКО: она в том или ином виде возможна. Но получается, что уже мы, представители этих НКО, не можем рассказывать о препаратах, так как формально не имеем о них информации от производителя.
Часть препаратов, поставляемых в Минздрав, формально локализованы — формально, потому что даже у фирм, имеющих на российской территории полный цикл производства (а, как правило, это частичная локализация, то есть по большому счету просто фасовка) все упирается в пресловутую фармацевтическую субстанцию, то есть в сырье.
Львиная доля сырья производится за рубежами нашей страны. По препаратам для лечения гемофилии, которые локализованы в России, мы получили ответы от представителей компаний, что те же китайские, индийские фармсубстанции — это для нас относительно неплохо.
Но вот у «коллег», страдающих диабетом положение более серьезное, так как их фармсубстанции датские и французские. И здесь возникают вопросы. Во-первых, вопрос волевого решения — продадут нашей стране это сырье или не продадут. Во-вторых — логистическая цепочка: как привезти. Как мы понимаем, если везти из того же Китая — то это просто переправиться через реку Амур, то с учетом нарушения всех логистических транспортных цепочек привезти сырье даже из Дании, которая находится сравнительно недалеко от Санкт-Петербурга, становится нетривиальной задачей.
— Могут ли отечественные препараты конкурировать с теми, которые производятся за границей?
— В пациентской среде давно существовало предубеждение, что отечественные препараты всегда хуже импортных. Конечно, для этого были основания — многие помнят «брынцаловские» инсулины. И для лечения гемофилии у нас долгое время использовались методы, что называется, дедовские, то есть то, что было придумано еще в 60-е годы прошлого века, а на Западе уже были современные препараты. Но в 2014 году, когда у нас началось пресловутое импортозамещение, одному из крупных отечественных фармпроизводителей была поставлена задача произвести импортозамещение жизненно важных препаратов по ряду заболеваний, в частности, по гемофилии. К 2017 году эта компания сделала полную линейку препаратов для лечения различных вариантов несвертываемости крови и за это даже получила грамоту от Всемирной федерации гемофилии. То есть таких производств, когда одной компании принадлежит полная линейка, в мире немного. И мы понимали, что если события будут развиваться негативным образом, они за два-три месяца смогут полностью закрыть потребность Российской Федерации в этих препаратах.
Чтобы снять вопросы у пациентского сообщества, был организован пресс-тур руководителей всех обществ больных гемофилией на производство. Мы туда приехали, посмотрели — это, безусловно, произвело на нас впечатление. Есть и косвенные критерии качества: когда мы узнали, что препарат экспортируется в Малайзию, Сингапур и Аргентину, то поняли, что речь идёт о действительно высоком уровне. Ведь тот же Сингапур может себе позволить купить все, что хочет.
Кстати, я сам пользуюсь этим препаратом почти два года и не почувствовал разницы. Более того, мне показалось, что в отдельных аспектах он даже чуть лучше работает, чем препарат, которым я лечился до этого. Конечно, мы говорим, что у каждого препарата есть свой пациент, но все-таки получается, что лекарство, о котором я говорю, вполне конкурентоспособно.
Но сложилась коллизия. В декабре 2021 года в официальных источниках прошла информация, что эта отечественная компания продала право на производство всех препаратов одной из компаний, руководство которой находится в недружественном нам государстве. То есть физически препарат продолжает производиться на территории Российской Федерации, но патент теперь принадлежит зарубежной компании.
— На какой промежуток времени пациентам хватит уже закупленных препаратов?
— До середины апреля я обладал информацией о том, что по ряду позиций, касающихся всех жизненно важных препаратов, конкурсы Минздравом уже отыграны от шести до девяти месяцев. А иногда закупки на девять месяцев способны закрыть и остатки года.
Плюс премьер-министр Мишустин чуть ли не в первые недели спецоперации подписал распоряжение о том, что медицинские препараты, ввезенные на территорию Российской Федерации, вывозу не подлежат. И те самые представители крупных фаркомпаний с улыбками говорили нам: «Без препаратов вы точно не останетесь, так как даже то, что мы официально еще не поставили, все равно из России никуда не уедет, то есть оно вам достанется».
В конце апреля стало известно, что по отдельным позициям уже вывешены аукционы до конца первого полугодия 2023 года. А значит под это дело зарезервированы денежные средства. Это не может не радовать.
Но все игроки — медики, чиновники здравоохранения, представители фармкомпаний — говорят: самое «интересное» начнется в 2023 году. А вот как будет, не знает никто, потому что даже те поставки, которые идут сейчас, отгружаются по ценам 2021 года, то есть в убыток.
Но компании делают так все по той же причине: никто из них не хочет уходить с российского рынка. Они готовы понести кратковременные финансовые потери для того, чтобы играть вдолгую — сохранить репутацию надежных поставщиков. Но на ситуацию могут повлиять политические решения.
Также неизвестно, какая будет цена потом. Если внутренняя цена, устанавливаемая Минздравом не изменится, бигфарма может сказать: «Нам неинтересно играть по этой цене». Ведь уже сейчас они поставляют в Россию препараты по заметно более низкой цене, чем даже в самую бедную страну Евросоюза Румынию.
Это вызывает большие вопросы на Западе, и на фоне происходящих политических событий, возможно, фармкомпаниям все-таки будет проще отказаться от российского рынка.
— Не боитесь ли, что в какой-то момент государству станет не до пациентов с редкими заболеваниями?
— Боимся. Государство демонстрирует, что все социальные обязательства за 2022 год будут выполнены. Ключевое здесь: «за 2022 год». Дальше неизвестность. И мы прекрасно понимаем: в случае чего мы, тяжело больные люди, можем попасть в статистическую погрешность.
То есть ради поддержки самих государственных структур могут пожертвовать интересами определенных категорий граждан. На мой взгляд, если бы вся отрасль производства жизненно важных препаратов находилась под прямым управлением государственных структур, за такими историями, как передача патента, следили бы гораздо внимательнее.
— Что вы будете делать, если жизненно важные для вас препараты все-таки закончатся или их будет ощутимо не хватать?
— Я не думаю, что будет возврат к тем методам лечения, которые были в позднем СССР и ранних 90-х. Скорее всего, схемы лечения будут изменены, потому что по нынешнему положению, условно 2019 год был идеальным, этот пик пройден для нас. Весь вопрос в том, насколько относительно этого пика мы опустимся.
Но я помню времена, когда была терапия по требованию. То есть у тебя нет такого количества препаратов, чтобы колоться по графику, и ты дожидаешься минимальных симптомов, когда кровоизлияние все-таки произошло, и купируешь его в самом начале. В этом случае препаратов требуется, наверно, в три раза меньше.
Но тогда мы столкнемся с отложенным ухудшением состояния и инвалидизацией: при хотя бы одном кровоизлиянии в год в течение трех-пяти лет у людей развиваются различные инвалидизирующие факторы. Это ведет к поражению суставов, и с течением времени такие люди становятся инвалидами. Если вернется терапия по требованию, конечно, очень во многом придется себя ограничить. Сейчас пациентам я могу рекомендовать только одно: «Берите все, что вам положено, потому, что неизвестно, сколько на этом придется тянуть».
— Вообще длительные санкции — это фатально для пациентов вашей категории?
— Есть относительно успешный опыт жизни под санкциями таких государств, как Иран, который решил эти вопросы. Причем у них развитие помощи больным гемофилией лет пятнадцать назад кратно превосходило то, что было у нас. Больные гемофилией — это всегда какой-то процент населения.
Когда меня судьба занесла в 2004 году в Иран, у нас тогда при 142 млн. населения было 4 центра по лечению гемофилии, а в Иране при численности населения 68 млн. было порядка 60 таких центров. И снабжались они на тот момент теми же препаратами, которыми снабжались пациенты в Европе. Как это ни удивительно, наши препараты тоже попали под санкции, потому что они высокотехнологичные. Вопрос решился тем, что Восток — дело тонкое, и они просто организовали поставки из Саудовской Аравии. Думаю, и в нашем случае какие-то обходные пути обеспечения останутся.
Беседовал Игорь Лунев