Разрыв с Украиной: действие третье

Запреты и предписания, введенные властями, делают наказуемым конкретное обсуждение почти всего, что сейчас происходит. Поэтому сосредоточусь на общих соображениях.

Судя по всему, большинство россиян согласились с Владимиром Путиным. Среди тех, кого интервьюировал фонд «Общественное мнение», доля назвавших правильным «решение о проведении военной операции» составила 68% (среди молодежи до 30 лет — 51%). Половина остальных сообщили, что считают его неправильным, а прочие ушли от ответа.

Не уверен, что это большинство является таким уж поголовным и устойчивым. И власти тоже, видимо, не уверены. Иначе не стали бы закрывать или блокировать СМИ и объявлять экстремистскими соцсети, включая не только интеллигентский Facebook, но и любимый самыми разными слоями населения Instagram.

Однако на сегодня народное большинство у режима есть. Дело не только в конформизме, личных опасениях и дежурной готовности согласиться с начальством. Одна из причин — в том, что с 2014-го Украина является центральной темой и главной мишенью госпропаганды. Обработанные ей рядовые россияне приучились видеть в соседней стране не просто недруга, а воплощение мирового зла.

Есть и более глубокая причина. Представление о правильности и нормальности советской империи и противоестественности ее распада по-прежнему является в России общим местом.

Пожилые (в число которых входят и руководители страны) исповедуют его более категорично, молодые — менее, однако в восприятии очень многих сограждан акция по перевоспитанию отпавшей провинции выглядит не только приемлемой, но и почти закономерной. Даже если платой за нее, помимо прочего, станет разрыв России с внешним миром, цена которого измеряется, видимо, в триллионах долларов.

Поэтому случившееся 24 февраля — это не только личное решение Владимира Путина, принятое, видимо, без уведомления многих высших иерархов, но и результат того, что после 1991-го бывшая имперская метрополия и ее провинции двигались в разные стороны.

Прежние союзные республики, особенно в Европе, но отчасти и в Центральной Азии, в эти десятилетия становились так называемыми национальными государствами, т. е. странами с реальной политической нацией (не обязательно моноэтничной). Это совершенно обычный путь для частей всех распавшихся империй. Ничего оригинального. Где-то этот процесс шел быстро (страны Балтии), где-то медленнее (Украина).

Причем развод Украины с Россией сразу обещал стать самым тяжелым из всех, поскольку с обеих сторон многие сначала считали, что разделяться вообще нет причин. Но с украинской стороны, по мере того как там укреплялась собственная политическая нация (включающая и большинство украинских великороссов), эти чувства слабели. А с российской — даже усиливались.

Дело в том, что в России попытки создать политическую нацию, предпринятые в 1990-е, быстро сошли на нет. В лексиконе нынешних властей почти отсутствует даже слово «россияне», которое так любил когда-то Борис Ельцин. Государственной идеологией стала имперско-советская ностальгия. И народные массы усвоили эту ностальгию, пусть и не с таким азартом и энтузиазмом, с каким ее насаждали верхи.

То, что происходило между Россией и Украиной, не было разводом двух национальных государств, который не бывает вечно длящимся. Это развод национального государства с империей, который одна из сторон ни на одной из его стадий не считала окончательным.

Причем первая стадия (в 1991-м) и в самом деле была скорее формальной. В экономическом, да и в политическом смысле Украина еще долго оставалась в одном пространстве с Россией. Но после киевской революции 2014-го и последующей потери Украиной Крыма, а затем Донецка и Луганска, все выглядело так, будто развод состоялся. Многие аналитики, и я в том числе, ошибочно считали, что утраченные земли — это плата за признание Москвой украинской независимости.

Владимир Путин думал иначе. И, стоит сказать, не скрывал этого. Вся его «украинская» риторика последних восьми лет — это рассуждения о том, что Украина выдумана плохими людьми, слаба и внутренне расколота, что народ там ненастоящий, и что правят ею вовсе не сменяющие друг друга выборные правительства, а «киевская хунта», руководимая из Вашингтона.

Мы, комментаторы, предпочитали считать, что это блеф и своеобразно изложенная переговорная позиция. А Путин делился своим видением ситуации. Исходя из этой картины мира он и начал «спецоперацию», которая, вопреки намерениям, становится сейчас третьим действием российско-украинского развода.

«Отменить» уже состоявшееся строительство украинской нации невозможно. Даже самый крайний из вообразимых вариантов — занятие всей Украины — никоим образом не воссоздаст бывшую украинскую провинцию Советского Союза.

Ничто не мешало заранее догадаться об этом по старому опыту, который в Кремле почему-то считается успешным. После двух кампаний Чечня вернулась в состав России, но в виде, совершенно не похожем на скромную и незаметную Чечено-Ингушскую АССР. Кто при Советах знал, что там делается и у кого там власть? А сейчас эта маленькая автономия — одна из главнейших и богатейших земель государства, и Рамзан Кадыров — второй в России человек. Такова цена восстановления державной целостности.

А вот и уже состоявшиеся политические последствия «спецоперации». Грузия и Молдавия просятся в Евросоюз. Путь далек, но теперь им, похоже, позволят на него встать. Азербайджан еще ближе смещается к Турции. А для стран Центральной Азии главный собеседник сегодня — определенно, Китай.

Историю не переиграешь. Вопреки кремлевским иллюзиям, после 24 февраля возврат к старой советской империи стал еще менее возможен, чем раньше. Бывшие провинции (за вычетом лукашенковской Белоруссии, у которой впереди свои приключения) отходят еще дальше от прежней метрополии. А наш режим, который втянул страну в свой имперский миф и перечеркнул ради него все разумное, доброе и нормальное, что было сделано в России за 30 лет, будет пробоваться на роль помощника дальневосточной супердержавы.

Сергей Шелин