Что делать при «беспросветном» режиме

У каждого в юности были, наверное, свои кумиры. Я рос в те годы, когда молодежь резко переключилась с Ленина на Леннона. Меня, впрочем, веяния моды затрагивали мало. Если можно вообще говорить о каком-то главном культурном символе моих молодых лет, то это был Лермонтов.

«И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», — думал я на уроке физики, с трепетом ожидая вызова к доске.
«А годы проходят — все лучшие годы», — размышлял на уроке труда, обтачивая какую-то дурацкую металлическую болванку в ожидании, когда же, наконец, начнется литература.
Гуманитарные предметы, впрочем, тоже не помогали найти смысл существования, и, волоча домой школьный портфель после уроков, я приходил к выводу, что «жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка».

Лермонтов затягивал мое поколение в холодное, мрачное пространство, где мы в конечном счете неплохо обустроились. Помирать в юные годы никто не собирался, но, помнится, за одну лишь декламацию «Завещания» («Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть. На свете мало, говорят, мне остается жить…») я быстро получил пятерку, даже не успев перейти к анализу социального смысла лермонтовской тоски, которую, как знал всякий советский школьник, навевал на людей проклятый царизм.

Сам Лермонтов, как известно, в «царизме» не обустроился и совсем молодым погиб на дуэли в 1841 году — 180 лет назад. Судя по всему, никаких перспектив ни для себя самого, ни для своих ровесников поэт не видел: «Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее иль пусто, иль темно. Меж тем, под бременем познанья и сомненья, в бездействии состарится оно».

А раз так, то зачем же брать на себя бремя познания и сомнения? В итоге Лермонтов променял обучение в Московском университете на петербургскую школу подпрапорщиков, быстро готовившую офицеров, не обременяющих свою голову излишней гуманитарной информацией. Счастливым он себя чувствовал, лишь носясь на коне по кавказским горам и, возможно, изливая экзистенциальную тоску на бумагу.

Надо признать, что название, которое Лермонтов дал своему главному произведению, является одной из самых ярких находок в истории мировой литературы. Недаром русские в каждом поколении отыскивают «героя нашего времени» (года три назад я участвовал в очередной конференции под таким названием), а Печорин навсегда остался символом поколения «лишних людей» николаевской России.

Сложившиеся еще под воздействием Белинского представления позже закрепила коммунистическая идеология, для которой все представители эпохи, неспособные стать революционерами, превращались в «лишних людей». Печорин для советской школы оказался чрезвычайно полезен. Герцена вот декабристы «разбудили» (согласно знаменитому выражению Ленина), и он развернул революционную агитацию. Печорин же побудку «проспал», а потому спросонья вместо того, чтобы с царизмом бороться, мучал своим мерзким характером ни в чем не повинных женщин.

Между тем как раз в 1830-е, когда Лермонтов получал военное образование, в Московском университете происходили чрезвычайно важные события. Там появились новые молодые профессора и стала постепенно формироваться совершенно иная интеллектуальная атмосфера. Конечно, это уже не была атмосфера «декабризма», в которой молодые люди непосредственно готовились что-то сделать для трансформации общества. В 1830-е речь шла скорее о познании, об изучении современных немецких философских подходов к жизни. На этой базе рождались отечественные интеллектуальные направления — славянофилы и западники. Причем те, и другие не были консерваторами — все они пытались понять суть России и ее взаимосвязь с Европой для того, чтобы со временем иметь возможность изменить положение дел.

Наряду с Московским университетом медленные ментальные изменения среди молодежи происходили в самых разных местах, и это отмечали как прогрессивные деятели эпохи, так и жандармы, пытавшиеся противодействовать возможной революции. Формировалось поколение людей, значительно лучше образованных, чем их отцы и деды, а потому готовых не просто в случае чего «выйти на площадь», а профессионально подготовить необходимые стране реформы. Если, конечно, царь созреет для их осуществления.

Николай I, скорее всего, никогда до реформ не дозрел бы. И проживи государь еще лет двадцать, реализовалось бы предсказание Лермонтова насчет того, что «толпой угрюмою и скоро позабытой над миром мы пройдем без шума и следа, не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда».

Но Николай помер, а на престол взошел его сын Александр II — человек молодой, значительно более решительный, да к тому же хорошо осознавший на фоне поражения в Крымской войне, что тянуть с переменами не стоит. Александр Николаевич принадлежал именно к лермонтовскому поколению — как и большинство реформаторов, которых он призвал для осуществления преобразований. В итоге были проведены Великие реформы, и Россия изменилась за несколько десятилетий столь сильно, как никогда прежде.

Лермонтов ошибся в своем прогнозе. Не было в истории нашей страны, пожалуй, поколения более конструктивного и более успешного. Поколения, сумевшего в полной мере реализовать себя.

Хотя, разумеется, это относится лишь к той части общества, которая думала, училась и была нацелена на то, чтобы воспользоваться будущими возможностями. А другая часть общества тем временем тосковала и готовилась состариться в безвестности. Естественно, эти люди мало чего добились.

Дмитрий Травин