Мы все больны — значит, жди беды

В последние несколько лет в нашем лексиконе прочно укоренились новые слова: харассмент травма, абьюз, триггер, сексуализация. Вместе с ними в обиход вошли понятия «новая чувствительность» и «новая этика». Часто они тесно связаны с такими движениями, как MeToo. Именно под таким хештегом в 2017 году женщины стали публиковать свои истории о сексуальном домогательстве и насилии после скандала с кинопродюссером Харви Ванштейном. Социальные сети наводнили рассказы как о реальном сексуальном насилии, так и о домогательствах, неуместных шутках и знаках внимания.

Казалось бы, идея о том, что нельзя никого принуждать к сексу, и что вообще в мире должно быть больше справедливости и меньше насилия, сами по себе ни у кого не вызывают протеста. Однако дискуссии об этом в социальных сетях нередко превращаются в интернет-разборки, больше похожие на кулачные бои, чем на поиски справедливости. Почему так происходит, рассказала психолог Людмила Петрановская на конференции «Российские реалии: государство, социум, гражданское общество», организованной Сахаровским центром, Мемориалом и Левада-Центром.

«Почему так много страстей, эмоций, напряжения кипит вокруг этих дискуссий? Обычно это говорит о том, что здесь есть какая-то невротическая история. В противном случае даже в обсуждении каких-то важных проблем люди оказываются гораздо более адекватными и расслабленными, больше сотрудничают», — отметила Петрановская.

Она объяснила: в широком смысле слова, любой невроз — это неадекватная стрессовая реакция на обстоятельства, которые объективно не являются столь стрессовыми и не влекут за собой угрозы. Так, человек, который побывал в зоне боевых действий, вскакивает после громкого хлопка, хотя реальной угрозы нет. Иногда, наблюдая за дискуссиями о границах допустимого в социальных сетях, понимаешь, что люди реагируют более остро, чем стоило бы. Вопрос в том — почему?

По словам Петрановской, и либералы, и консерваторы в целом будут согласны с тем, что использовать людей — нехорошо, принуждать кого-то к сексу — нехорошо, считать кого-то недочеловеком на основании его принадлежности к группе — нехорошо. Но потом каким-то образом, люди и сами часто не успевают понять, как это произошло, они вдруг обнаруживают себя в пылу сражения.

«Человек не успел даже глазом моргнуть, как из хорошей идеи о том, что не нужно никого обижать, что в мире должно быть больше справедливости, уважения, субъектности, меньше насилия, рождается какое-то безумие», — говорит психолог. В этом смысле, по мнению Петрановской, важно понять, какие происходят смысловые сдвиги, в результате которых хорошая идея движения к уменьшению насилия оборачивается часто чем-то довольно сюрреалистичным.

«Для того, чтобы показать, что нехорошо кого-то использовать, что нехорошо человека оценивать на основании принадлежности к группе, достаточно старой доброй этики Канта с ее требованиями непротиворечивости и разумности. Ничего больше не нужно. Когда мы говорим о „новой этике“, речь не идет о том, что выдвигаются какие-то новые правила, этические законы и нормы. Скорее речь о том, что мы больше не готовы мириться с тем, с чем мирились раньше, или с тем, что раньше было в слепой зоне и считалось нравами», — считает Петрановская.

Свою мысль она иллюстрирует историей Харви Вайнштейна. «Даже тогда, когда, собственно, происходили все эти события, на вопрос о том, хорошо ли, что именитый режиссер принуждает к сексу юную актрису, ставя это условием для получения роли, многие ответили бы: „ну, конечно, нехорошо“. Но, с другой стороны, люди сказали бы: „это же богема, у них вечно так, такие уж там в Голливуде нравы“. Сейчас мы все смотрим на эту историю в другой плоскости», — отмечает психолог.

Современную оптику мы применяем и к событиям прошлого. Требование нравственности начинает иметь обратную силу. «Но сама по себе идея тотальности каких-то моральных требований, тотальности нравственности без каких-либо поправок на нравы, на времена, на слабость человеческой природы, очень дергает людей, особенно имевших отношение к какой-то тоталитарной идеологии. Где возникает такая вот нравственная утопия, там жди беды», — отмечает Петрановская.

Стирается грань между разными формами проблемы, разными степенями насилия. «Когда мы считаем насилием взгляды, слова, шутки или что-то еще, мы перестаем понимать, где реальное насилие, причинение ущерба, травма. Если мы приравниваем отвратительный с точки зрения нравственности, но все-таки другой степени ущерб актрисе из проекта МеТоо и реальное изнасилование, то что мы этим делаем? С одной стороны, мы высвечиваем сферу харассмента, говорим, что по своей сути это явления того же порядка, и это недопустимо. Это хорошая часть этого процесса. Но теневая его сторона заключается в том, что мы приравниваем реальные ужасы — изнасилования, пытки, к тому, что „мне сказали, что я не получу роль, если я не пересплю с режиссером“. Это дезориентирует, выбивает почву из-под ног и вызывает тревогу у людей», — считает Петрановская.

Размывание границ между реальным насилием и оскорблением чувств сбивает с толку, отмечает психолог. Виртуализация насилия и виртуализация жертвы пугают еще больше, особенно когда в качестве жертвы выступают социальные группы или абстрактные категории — пролетариат, революция, великое дело Ленина.

«Получается, что мы, с одной стороны, говорим, что нельзя оценивать человека по его принадлежности к группе. Абсолютно этичное утверждение. Например, нельзя считать, что человек склонен к воровству, только на основании того, что он принадлежит к какому-то этносу. Но в то же время мы записываем в жертвы людей, принадлежащих к определенной группе, женщин. И если мы предлагаем дискурс, в котором женщину оскорбляет буквально все, это разве не формирование виктимности, не поддержка все того же, с чем мы боремся?», — отмечает Петрановская.

По ее словам, люди уже не понимают, где границы дозволенного, в какой момент можно чувствовать себя в безопасности. «Когда общество или закон запрещают какие-то действия, на помощь приходит стратегия избегания. Ты можешь чего-то не делать и не огрести последствий. Но когда ты попадаешь в мир виртуальной жертвы и оскорбленных чувств, у тебя нет никакой стратегии. Ты вообще не знаешь, когда и какое твое слово будет использовано против тебя. Когда и в чем ты окажешься виноватым, даже если ничего такого не имел в виду», — считает Петрановская.

Спасатель и агрессор в знаменитом треугольнике Карпмана слипаются. «Треугольник становится не равнобедренным, прыжок из одной роли в другую происходит мгновенно и незаметно. Когда спасатель и агрессор становятся одним целым, это вызывает сильную тревогу. Ты не успеваешь понять, как под соусом защиты, под соусом справедливости начинается отмена субъектности, отмена уважения, насилие», — считает Петрановская.

Россияне в этом смысле гораздо более невротизированы, потому что у них, в отличие от европейцев, есть негативный опыт. В результате мы оказываемся между двух крайностей. На одном полюсе начальник, который считает, что может хватать женщину за разные части тела потому что он главный. На другом — тоталитарная, безудержная, всеохватная «нравственность», которая не оставляет вообще никакой стратегии избегания. «В любой момент ты можешь оказаться виноватым в чем угодно, непредсказуемо, без возможности объясниться, чему способствует специфический характер ведения обсуждения, напоминающий чаще кулачный бой, чем поиск истины», — отмечает Петрановская.

Чтобы невротичность и тревога вокруг подобных дискуссий снижались, по мнению психолога, важно понимать, что средства не должны оправдывать цель. «Если нашей целью является снижение насилия, повышение субъектности, повышение чувства безопасности, то нет никаких оснований поступаться ими, чтобы сейчас оказаться правым, скорее донести до всех свою правоту и покарать обидчиков», — считает она.

Кроме того, важно уяснить, что внутренняя моральная революция — это не момент присяги на верность, а процесс, который требует уважения, бережности и времени на размышление.

Анна Семенец