Максим Юсин. Безоговорочной веры на слово силовым структурам нет и быть не должно

Про дело Ивана Сафронова очень сложно писать без эмоций, а с перехлестом эмоций я писать не люблю. А как без эмоций, когда в клетке по обвинению в шпионаже сидит человек, с которым ты бок о бок работал девять лет — совместно писал тексты, шутил, выпивал? Как без эмоций, когда твоих друзей, приятелей и коллег бросают в автозаки за то, что они вышли на одиночные пикеты? Как отказаться от деления на «свой-чужой», когда Иван по определению тебе ближе, чем люди, заводившие на него семь томов уголовного дела?

Но я постараюсь написать так, как писал бы о любом другом деле — как бы отстраненно, по возможности объективно.

Во-первых, это дело совсем не вписывается в классическую, простую и в чем-то удобную схему борьбы власти с оппозиционным, либеральным журналистом. Здесь все сложнее, непонятнее, загадочнее и, возможно, опаснее. Потому что Иван не был ни оппозиционером, ни либералом в том смысле, который сейчас принято вкладывать в эти понятия. Весь опыт его работы в кремлевском пуле, в министерстве обороны и последующий уход в Роскосмос к Дмитрию Рогозину свидетельствуют о том, что с властью он прекрасно умел взаимодействовать. Это не Иван Голунов.

Во-вторых, сторона обвинения до сих пор не прояснила принципиально важный момент. Почему Ивана решили арестовать только сейчас. Если его долго вели, если «передача секретной информации» спецслужбам Чехии относится к 2017 году, что мешало пресечь «шпионскую деятельность» Сафронова еще тогда? Почему он продолжал летать с президентом Путиным, присутствовал на кремлевских мероприятиях, регулярно общался с Дмитрием Песковым и другими официальными лицами, носителями государственных секретов? Почему, наконец, при трудоустройстве в Роскосмос два месяца назад он благополучно прошел все необходимые в этом случае проверки?

В-третьих, крайне невнятно и неубедительно (пока, во всяком случае) выглядит сам факт преступления в изложении стороны обвинения. Речь якобы идет об информации о «военно-техническом сотрудничестве со странами Африки и действиях российских военных на Ближнем Востоке», которую Иван передал «по интернету» чешским спецслужбам. Этого явно недостаточно. И пока следствие не предоставило конкретных обвинений (например, факта получения денег за передачу секретной информации), остаются серьезные сомнения и вопросы.

Например, нельзя исключить, что Иван пересылал своим знакомым из иностранных посольств (а мы все общаемся с иностранными дипломатами) или иностранным коллегам-журналистам открытые сведения, которыми пользовался для подготовки своих собственных текстов — в Ъ он писал как раз на эту тематику.

Может быть, кого-то, далекого от журналистской кухни, я удивлю, но у нас такой обмен информацией с источниками, своего рода «мозговой штурм», идет постоянно. И когда меня приглашает на обед зарубежный дипломат и спрашивает мое мнение о том или ином аспекте российской внешней (или внутренней) политики, у меня нет гарантии, что этот человек на самом деле не работает на спецслужбы. Для меня он дипломат (до тех пор, пока он не предпринял попытки меня завербовать — но такого, к счастью, ни разу не случалось). И я с ним общаюсь как с дипломатом. И получаю от него полезную для меня и моего издания информацию. Иногда из этого получается эксклюзив (редко), а, как правило, эти сведения просто дополняют, углубляют мои знания по тому или иному вопросу. Вот так мы и работаем. Могу предположить, что так или примерно так работал и Иван.

И чтобы не произошло чудовищной ошибки, которая искалечит жизнь человеку, хотелось бы получить от следователей доказательства, что в случае с Сафроновым речь шла именно об умышленном деянии, о вербовке, о получении денег за информацию, о которой заведомо известно, что она секретная. Пока таких доказательств нет. Но они необходимы. И здесь никакие ссылки на «засекреченность» дела не проходят.

Безоговорочной веры на слово силовым структурам нет и быть не должно. В противном случае не удалось бы добиться справедливости для Ивана Голунова.

Верить можно только фактам и доказательствам.

Максим Юсин, журналист