«Мурино и Кудрово — будущие гетто? Сценарий вероятный, но не единственный»

В декабре в издательстве «Бомбора» вышла книга «Истории домов Петербурга, рассказанные их жителями». Ее написали краевед Максим Косьмин, который известен подписчикам в Инстаграме как maax_sf, и журналистка Юлия Галкина, автор телеграм-канала fake empire. Фотографом выступил Антон Акимов, работавший над аналогичной книгой про московские дома. О книге, которую спустя месяц после ее выхода уже едва найдешь в книжных, о жителях домов, встречающих журналистов едва ли не со сковородкой, и о городе, где каждый район — это почти отдельный мир, в интервью рассказала Юлия Галкина.

— Сколько времени заняла работа над книгой? Как вы выбирали дома, о которых будете рассказывать?

— Мы (Юлия и ее соавторы, Максим Косьмин и Антон Акимов — прим. ред.) недавно пытались вспомнить: кажется, мы впервые встретились весной 2017 года, когда на меня вышел Антон Акимов. Антон — фотограф предыдущей книги, которая была посвящена московским домам. Он переехал в Петербург и решил, что ему было бы интересно сделать такую книгу и про этот город. Какое-то время искал авторов и весной связался со мной, а ближе к лету 2017-го мы встретились с Максимом.

Работа над книгой шла два с половиной года. Два года ушло на поиск героев и домов, сидение в архивах, а потом еще полгода или больше мы ждали, когда все это вычитают, сверстают, утвердят, еще раз вычитают, утвердят — в общем, это оказался очень долгий процесс.

Так что мы искали дома малоизвестные, а самое главное, чтобы в них были старожилы, люди, которые жили в них хотя бы несколько десятилетий. Не со всеми домами, к сожалению, так получилось, но мы к этому стремились. И нам удалось найти несколько домов, в которых поколения семей жили с дореволюционных времен, что для Петербурга огромная редкость. У меня таких домов три: во-первых, это дом на Большом проспекте П.С., 64 — там живет семья потомков довольно известных художников, у них даже сохранились то ли открытки, то ли письма начала ХХ века, адресованные в их квартиру. Во-вторых, это доходный дом Александро-Невской лавры на Невском, 153 — там живет семья Дианы Борисовой, причем несколько поколений по разным линиям жили в одном и том же доме и тоже с дореволюционных времен.

И, в-третьих, наверное, один из самых необычных домов — дом в Коломягах, дача Россетов (Тбилисская улица, 29 — прим. ред.). Там герои живут больше века, с тех пор, как дом построил их прадед, кажется. При этом в определенный момент дом превратился практически в коммуналку, но они продолжают там жить.

— А как вообще можно узнать, что люди уже несколько десятилетий живут в одном и том же доме? Искать в архивах?

На самом деле, это то, что сами люди говорили. Они же знают, сколько поколений их семья живет в том или ином доме. Мы устанавливали, кто там в принципе жил, именно в доме, не в конкретной квартире, до революции, — в основном по залоговым книжкам, которые сохранились. Большинство доходных домов закладывали, перезакладывали, и там сохранялись ведомости с фамилиями жильцов и их чинами. Мы искали людей, которые жили поколениями, кидали клич в соцсетях либо искали по знакомым именно тех, кто живет давно.

— Я помню, что героя в Доме Лумберга Максим Косьмин искал через Инстаграм…

— Да, с Домом Лумберга (Перекупной переулок, 9 — прим. ред.) получилось смешно. Это самый известный, наверное, дом из нашей книги, мы, как с Домом Бака, сомневались вообще, брать ли его. Мы делали главу про Невский, 146. И одна из жительниц дома очень сильно помогла нам с поиском людей в нём. Она сказала, что у нее есть комната в коммуналке в таком вот доме необычном, может, вы видели… И мы сначала туда сходили на экскурсию в автошколу (с 1960-х годов в доме Лумберга находится Ленинградская автомобильная школа, сегодня автошкола ДОСААФ России — прим. ред.). Мне кажется, туда до сих пор можно попасть периодически, очень странное заведение. Автошкола находится как раз в квартире, где жила семья архитектора Лумберга.

Потом мы решили наведаться в ту самую коммуналку, в которой на тот момент еще оставалась семья героини — сейчас, кажется, они уже съехали. Она нам сказала: в доме есть бабушки, живут давно, они, скорее всего, не захотят с вами общаться, но вы попробуйте. Мы с Антоном приходим в эту коммуналку, встречаем на пороге одну из этих бабушек. Я думала, она нас сковородкой стукнет. Общаться она категорически отказалась — как мне рассказали, потому что у нее есть очень сильное недоверие к чужакам. В свое время ее очень сильно обокрали люди, которые пришли под видом некой организации, и она им отдала все деньги.

Так что коммуналка оказалась очень веселая, населена веселыми жителями, которые совершенно не захотели ничего рассказывать и в основном не были старожилами. И уже подходит дедлайн, а я понимаю, что мне надо определиться: либо этого Лумберга добить, либо взять другой дом. И мы прибегли к последней мере — Максим дал объявление, откликнулась женщина, которая жила в доме с послевоенных времен, но сейчас уже не живет. Женщина, к счастью, с очень хорошей памятью, и благодаря ей мы этот дом включили в книгу. Я все жалею, что Антон коммуналку эту не сфотографировал!

— Там же была бабушка со сковородкой!

— Бабушка да, но она от нас убежала в свою комнату. А сама коммуналка очень живописная. Как и многие коммуналки, она очень разная по своему состоянию. В ней есть нормальная комната, квартира-студия фактически, с хорошим ремонтом в стиле лофт. Тут же выходишь за порог — и начинается трэш.

— Как вам кажется, отличается ли жизнь на Ржевке от жизни в Коломне, жизнь в Нарвской заставе от жизни на Староневском?

— Конечно, отличается. Например, Ржевка — это военный, такой совершенно деревенский быт, он даже не полудеревенский, а именно деревенский.

Там специфика в том, что рядом полигон, тот, куда жители еще по грибы ходят, и он снова сейчас стал действующим, как говорят, и это влияет на ритм жизни, на то, как она воспринимается. А жизнь на Староневском — это фактически центр города. Жизнь в Коломне довольно тихая и уединенная. Тут еще накладывает отпечаток транспорт, то, насколько район связан с другими частями города, и что в нем связи с этим происходит. Коломна тоже, конечно, довольно разная: в Новой Голландии одна жизнь, а дальше, в сторону Псковской улицы, уже совсем другое, там как раз тишина. Я помню, что когда социологи исследовали этот район, они отмечали в нем районе большую группу местных алкоголиков — тоже очень важная часть местной жизни.

В жизни на Петроградской стороне есть свой собственный ритм. Жизнь на Ржевке и в Коломягах — это именно что жизнь человека на окраине, причем в случае с нашими героями это вполне осознанный выбор. У них была возможность переехать куда-нибудь в район Комендантского проспекта, но они предпочли деревенский быт.

Когда на нашу встречу с героями книги (на ней мы благодарили людей и дарили им книгу) пришел житель Ржевки, то он говорил, что все плохо, наступает новое строительство, и таких домов, как у него, практически нет, потому что люди либо продают участки под таунхаусы, либо естественным образом пожилые умирают, а родственникам это не нужно. У него там остался оазис старой жизни, а город наступает.

— То есть люди себя так или иначе ассоциируют как минимум с районом, а как максимум с домом, в котором они живут?

— Да, и это очень часто происходит. Например, герой главы про флигель Алексеевского дворца (Английский проспект, 2 — прим. ред.), Иван Квасов, довольно известный в узких петербургских кругах человек, так нам и говорил: у него была возможность уехать, поскольку он ученый, но его именно дом держит, и он там остается.

В какой-то момент человек, проживающий в определенной местности, начинает себя противопоставлять не столько условному москвичу, сколько условному жителю того же города, но пребывающему в других жилищных условиях. И да, есть довольно сильное противостояние, до степени ксенофобии, на словах, у жителей центра, которые считают, возможно, довольно справедливо, что бетонные монстры, муравейники — это ужас, и у жителей новых домов, которые не понимают, как можно жить в таком ветхом, разваливающемся, с тараканами и ржавой водой жилье. В общем, вопрос приоритетов, конечно.

— Как вы думаете, может ли появиться книга, подобная «Историям домов Петербурга», посвященная хрущевкам, панелькам, многоэтажной застройке? Или идентичность потеряется?

— Сложно сказать. Я периодически делаю материалы про то, как живется в разных районах, — и писать про районы новостроек мне интереснее, чем про старое жилье, потому что социальные группы и социальные процессы там гораздо более ярко выражены. Люди активнее друг с другом кооперируются, общаются, появляются очень и очень явные соседские сообщества — в отличие от старого фонда, где связи, мне кажется, во многом потеряны, и Дом Бака в этом смысле большое исключение.

А вот где-нибудь в Шушарах у каждого дома есть группа в соцсетях, соседи общаются. Но при этом есть ощущение, что для многих это вынужденный выбор, что само по себе оксюморон, — но это просто жилье, которое они смогли себе позволить. А дальше уже интересно, как человек себя ведет: он может себя убеждать, что ему тут классно: хорошая среда, замечательные соседи, все новое, дом не будет разваливаться, как дом XIX века, — и человек будет нести эту мысль.

Я летом делала материал про патриотов новостроек в Мурино и Кудрово, и люди перечисляли достоинства жизни там, и это звучит довольно убедительно, на самом деле. А кто-то начнет впадать в депрессию. Когда я спрашиваю жителей новостроек (про хрущевки отдельно скажу), переехали ли бы они куда-нибудь отсюда, мне часто отвечают, что нет.

Мол, зачем нам жить в разваливающемся жилье в центре, у нас тут метро рядом, а если мы захотим в центр, то сядем и доедем. Или бывает, что переезжают люди из сталинок и тех же дореволюционных домов, и им нравится именно то, что все новое. Это как новая жизнь. В этом смысле интересно, что в массовом сознании эти районы воспринимаются как будущее гетто, место депривации. Это, конечно, вероятный сценарий, но не единственный.

— А что с хрущевками?

— Я этой темой особо не занималась в последнее время, но несколько лет назад делала материал про судьбу петербургской реновации на примере квартала хрущевок в Московском районе. Я брала две ситуации: человека, который хочет оттуда уехать и выступает за реновацию — у меня сложилось ощущение, что таких людей там большинство все же, как ни странно.

Тут срабатывает следующее соображение: если реновация, значит, мне дадут новое, отремонтированное жилье, а какого оно будет размера, качества — уже второй вопрос; их скорее волнует, где оно будет. Но есть, по крайней мере, была более малочисленная, но активная группа, представители которой говорили, что хрущевка — наш дом, трогать их не надо. Еще многое зависело от серии домов, хрущевки-то тоже очень разные. Героиня, которая хотела уехать, унаследовала квартиру, делала вялотекущий ремонт, и по конфигурации это было удивительное место.

Например, очень сложно было разойтись в коридоре, если человек, так сказать, бодипозитивный, попытался бы пройти из коридора в комнату, то он, скорее всего, застрял бы на полпути. А герой, который хотел остаться, — у него как раз с планировкой все было хорошо, ремонт еще был сделан в парадной. Район зеленый, малоэтажная застройка, более-менее соразмерная человеку, живет он там давно, привык — я бы на его месте тоже не хотела, чтобы меня переселяли в двадцатипятиэтажный дом на выселках.

— Какие истории из книги оказались для вас самыми запоминающимися?

— У нас было несколько героев в Доме Александро-Невской лавры, в том числе семья Дианы Борисовой и семья Александра Козлова, человека, с которым я общалась только по Скайпу, потому что сам он переехал в Беларусь. Они не знакомы, но рассказали одну и ту же историю, которую им, я так понимаю, поведал кто-то из родственников, и истории эти абсолютно идентичны. Блокада, в квартире осталась прабабушка, она голодает и вдруг вспоминает, что в доблокадные времена ей делали невкусные бутерброды. Она их забрасывала на печку (никто об этом не знал), бутерброды давно засохли и лежат на этой печке. Она их достает, готовит из них суп, ест, и эти бутерброды ее спасают.

Потом оказалось, что у Максима тоже есть такая история в одном из домов. Мне кто-то из подписчиков в Телеграме подсказал, что такой сюжет еще есть у писателя Вадима Шефнера. Видимо, это один из распространенных блокадных нарративов.

— А вы довольны тем, какой книга получилась?

— Я бы все переписала. Свои главы так точно. Я бы очень сильно укоротила, потому что, мне кажется, очень много избыточной информации.

— В плане архивных данных или человеческих историй?

— И архивных, и человеческих. Некоторые вещи я бы сильно сократила и переписала более живым языком, сосредоточившись именно на историях, нежели на фактических данных — то есть не на том, на чем любят сосредотачиваться тру-краеведы: в таком-то году Иван Иваныч построил дом в таком-то стиле.

Нет, мне кажется, других больше интересует в этой книге — и меня тоже —именно человеческие истории, несмотря на то, что я сказала про устные истории в иерархии источников. Это все же остается самой интересной частью, за что героям большое спасибо. Еще очень не хватает научного редактора — человека, который просто пройдется по фактам.

И это беда не только нашей книги, а вообще, я так понимаю, большей части литературы, выходящей в России. Поскольку мы не историки и многие вещи можем просто не знать, взгляд со стороны очень бы помог причесать и выловить блох. У меня есть жуткая ошибка. В главе все про тот же Дом Александро-Невской лавры оживает товарищ Киров и является троюродной бабушке или прабабушке героини, и спасает ее, и отправляет домой. Это не Киров, конечно, потому что понятно, что Киров к тому моменту уже лет восемь как был убит.

Беседовала Елена Васильева

Полный текст интервью читайте на сайте «Петербургского авангарда»