Номенклатура в тисках своих древних традиций

Никто, кроме людей начальственных, не объявляет прошедшую выборную кампанию политически успешной для системы. Все или почти все ее победы вежливые люди называют «техническими», а невежливые — словами, которые в СМИ цитировать нельзя.

Впрочем, и наверху многое понимают и обсуждают какие-то новшества, нацеленные на то, чтобы 8-е сентября не повторилось.

Вот варианты, которые можно почерпнуть из утечек и сплетен:
— посадить всех смутьянов;
— отменить выборы;
— выборы оставить, но сделать такими, как при советской власти;
— выборы оставить, ЕР распустить, кадры распределить между парочкой новых кукольных партий, и пусть публика голосует за любую из двух.

Есть слухи и о менее строгих планах — например, о гуманизации муниципального фильтра, смягчении правил сбора подписей и т. п.

Но в том, что реально сейчас происходит, никаких признаков либерализма нет. Все, кого посадили, сидят. Возбужденные дела раскручиваются. Локальные выборные успехи несистемщиков и полусистемщиков там, где можно, аннулируются. Яркий пример — Петербург: не довольствуясь своеобразным триумфом на «губернаторском» фронте, власти сотнями вычищают нежелательных лиц из новоизбранных муниципальных советов, структур декоративных и вроде бы уж точно не стоящих скандала.

Кто не знает наших глубинных устоев, скажет, что это недальновидно. Кризис в Москве начался летом из-за нежелания уступить несистемщикам пять—восемь мест в малозаметной Мосгордуме. Откуда это неумение поделиться даже малыми кусочками власти и статуса?

Оно записано в идеологических генах правящего класса нашей державы, в его исторических традициях. Власти не всегда были врагом перемен и в разные эпохи иногда осуществляли какие-то реформы, плохие или хорошие. Но только до тех пор, пока народ соглашался быть послушным их объектом. А на любое давление снизу наша номенклатура всегда отвечала смыканием рядов и ужесточением режима. Так было и в постсоветские времена, и в советские, и в досоветские.

Слово «номенклатура» придумано большевиками, но как явление она гораздо старше. Чтобы не терять времени на повторы, не буду слишком углубляться в историю. Достаточно посмотреть, как это происходило в последние лет полтораста.

Великие реформы Александра Второго стартовали вовсе не на фоне выступлений крестьян или городских интеллектуалов. Но когда в первой половине 1860-х такие выступления начались, реформы закончились. Руководящий класс осознал, что на какую-то часть его власти покушаются, и сомкнул ряды.

Народники не сразу стали экстремистами. А вот обращаться как с экстремистами с ними стали сразу. Это вовсе не было обычным для мира той эпохи. В 1876-м в османской Турции провозгласили конституцию, после чего был избран и какое-то время проработал парламент. В том же самом году пара сотен демонстрантов собрались в Петербурге перед Казанским собором. Они произносили речи, махали красным флагом и отказывались разойтись по требованию полиции. На последующий судебный процесс были выведены десятки обвиняемых, и часть из них получили многолетние каторжные сроки.

Александр Второй сам был пленником системы. В последний момент, в начале 1880-х, он попытался вырваться, задумал созвать какое-то совещательное собрание из неноменклатурных интеллектуалов, но был убит экстремистами. Номенклатура еще раз укрепилась в мысли, что никому ни в чем нельзя уступать, и четверть века удерживала полную властную монополию.

Провокатором или нет был Георгий Гапон, но народное шествие к царскому дворцу в январе 1905-го хоть и шло под лозунгами социальных и политических преобразований, однако было подчеркнуто лояльным к монарху. Не помогло. Правда, всего через несколько месяцев после Кровавого воскресенья режим в императорском манифесте согласился поделиться властью. Но это был вынужденный ход, сделанный под прямой угрозой свержения. После чего номенклатура собрала волю в кулак, сомкнула ряды и уже через пару лет руками Петра Столыпина превратила в фикцию почти все свои уступки.

Возвращенная полнота власти не принесла ей счастья. Империя перешла в руки бывших экстремистов, которые почти сразу освоились в качестве новых номенклатурщиков.

Казалось бы, ничто не мешало большевикам сохранить остатки старых левых партий, смирившихся с поражением и согласных на вторые роли в советской системе. Но их запретили. Бывших эсеров и меньшевиков брали в большевистскую номенклатуру, однако требования к их кастовой верности были повышенными. Что-то похожее в наше время произошло со многими прежними право- и леволибералами — например, с Сергеем Кириенко или Ириной Яровой.

Но мы еще не закончили с большевиками. В 1925-м они слегка отвинтили гайки на советских выборах, и в советы низового уровня прошло довольно много несертифицированных депутатов. Режим был возмущен до глубины души и ответил наступлением на всех идеологических фронтах и началом сворачивания НЭПа.

Пропустим времена, когда снизу на систему никто не давил.

В 1956-м Хрущев разоблачил Сталина. Народ этого не требовал. Но после разоблачений в низах началось брожение. Номенклатура тут же победила растерянность и решительно пресекла все похожее на политическую самодеятельность.

В те же годы наблюдалось явление, о котором редко вспоминают. Из лагерей и ссылок вернулись уцелевшие номенклатурщики, попавшие под каток в 30-е и 40-е годы. Они надеялись снова занять руководящие должности. Это был естественный порыв. И, например, в Китае в конце 1970-х бывшие жертвы культурной революции во главе с Дэн Сяопином миллионами возвращались во власть.

Но у нас другие правила. Ряды советской номенклатуры (за многозначительным исключением республик Прибалтики) закрылись перед реабилитированными бывшими коллегами. Их никуда не пустили. Или выдвинули, но быстро задвинули.

Автор известных мемуаров вспоминает своего приятеля Александра Мильчакова, побывшего главой комсомола и случайно уцелевшего на Колыме: «Вместе с арестантским бушлатом он сбросил с себя всякое родство с нами, всякую память о пайке с довеском, о скотской тесноте нар, о бирках, привязанных к рукам умерших… Это уже не был тот Саша Мильчаков, который приходил к нам обменяться новостями… Тугим узелком затянул он кончики, соединил тридцать седьмой с пятьдесят четвертым и забросил подальше все, что лежало посередине. Сейчас он ехал, чтобы снова занять соответствующий номенклатурный пост…»

В 1956-м пятидесятитрехлетний Мильчаков был отправлен на пенсию и до конца дней занимался писанием воспоминаний о своей юности. На зрелой стадии корпус советской номенклатуры настолько окостенел, что считал посторонними и не впускал даже бывших своих. И так вплоть до своего закономерного финиша.

Нынешняя наша номенклатура тоже в этом смысле достигла зрелости. Эпоха распада старой и сотворения новой власти, то есть момент ее собственного рождения, вспоминается ею как слом естественного порядка вещей.

Перестройка начиналась как неприятная, но все же понятная нашему руководящему слою реформа сверху. Однако, поскольку Михаил Горбачев, а вслед за ним частично и Борис Ельцин не всегда противились тому, что шло снизу, иногда даже делились властью и не берегли неприкосновенность руководящего класса, то наша номенклатура-XXI видит в них людей чуждых, а их политику воспринимает как историческое извращение. Поскольку она сама — продукт этой политики, смотрится подобное поведение не совсем логично, но зато полностью укладывается в древнюю традицию.

Закрытость сообщества людей власти, недопуск в него посторонних и неподчиненных лиц и глубокое неприятие низовой самодеятельности — это не только личный принцип Владимира Путина. Это древняя идеология правящего класса. Скрепа, объясняющая, почему в нашей державе не задается парламентаризм, вполне жизнеспособный где-нибудь в Индии, Турции и даже Иране, почему Россия — федерация только на бумаге, и отчего даже местное самоуправление, довольно живое в отдаленных уголках Африки, у нас какое-то ненастоящее.

Не говорю, что так будет всегда. В нашем веке такая система не может работать хорошо, а номенклатурное братство сегодня не единственный игрок в стране. Надо только понимать, что когда у нас рассуждают о каком-то «диалоге», «компромиссах» и прочих благих вещах, то обращать эти советы надо не к критикам режима, а к руководящему сословию. Пусть не теряет время и попробует понять то, чего еще ни разу не поняли его предшественники.

Сергей Шелин