Ленинградский холокост как приговор режиму

О том, чем опасна официозная память о войнах и их жертвах, рассуждает историк Даниил Коцюбинский.

— Теме блокады и Великой Отечественной войны в целом сегодня уделяется очень большое внимание. В памятные даты проводится множество мероприятий, в кинотеатрах и по телевизору круглый год показывают военно-патриотические фильмы и т. д. Тем не менее для многих молодых людей, которые уже не застали своих родственников, живших в то время, период 1941—1945 годов — такая же далекая страница истории, как, к примеру, Отечественная война 1812 года…

— Ничего удивительного в таком отчуждении от военной памяти нет. Это вполне логичный результат современной «героизированной» российской исторической политики, направленной на культ принесения себя в жертву родине. Особенно ярко данный подход заметен как раз на примере официозной памяти о Второй мировой войне. Но среди большинства молодых людей подобный культ, насколько я могу судить, сегодня не востребован.

— Казалось бы, глядя на участников Бессмертного полка, такого не скажешь…

— Участие не означает осознание, и подобные массово-праздничные мероприятия, аналогичные советским ноябрьским демонстрациям, далеко не всех участников заставляют задуматься о том, что произошло в прошлом на самом деле.

— А мы в этом отношении сильно отличаемся от других стран, воевавших во Второй мировой?

— От западных государств — очень сильно. Память о войнах и массовой гибели людей на протяжении ХХ века там претерпела значительную эволюцию. В период между Первой и Второй мировыми войнами в Европе о погибших вспоминали прежде всего как о героях, чьи жизни были отданы не напрасно. Немецкий историк и культуролог Алейда Ассаман называет такую память сакрифицированной, и в ее центре — сакральный образ погибшего героя. Такая память готовит общество к новой войне, ибо призывает народ, и в первую очередь молодежь, «быть достойными отцов-героев». Не случайно европейское поколение, выросшее на памяти этого типа (особенно в Германии), развязало новую мировую бойню.

Осознав опасность сакрифицированных форм, общество на Западе после 1945 года выкристаллизовало совершенно другой подход к памяти — скорбный, или виктимизированный. В ее основе — образ невольных жертв насилия, у которых не было шанса на выбор — ни героический, ни какой-либо иной. Их просто уничтожила некая неодолимая внешняя сила — война, геноцид, репрессии и т. д.

Сегодня, когда в Европе встречаются делегации государств, выступавших в Первой и Второй мировых войнах друг против друга, никаких салютов и военных концертов не организуют. Франция не делает акцент на том, что победила, а Германия — что проиграла. Проводятся сугубо скорбные мемориальные ритуалы. Причем если относительно Первой мировой вспоминают преимущественно павших на фронтах, то в западной памяти о Второй мировой центральное место занимает образ жертв среди мирного населения.

— Например, евреи, погибшие в результате Холокоста?

— В первую очередь. Ибо по своим масштабам Холокост — величайшая гуманитарная трагедия XX века. Но здесь важно осознать и подчеркнуть, что блокада Ленинграда — вторая после Холокоста гуманитарная катастрофа Второй мировой войны. Это был фактически геноцид ленинградцев, павших жертвой бесчеловечности сразу двух тоталитарных систем, которые совершенно бездушно отнеслись к людям, оставшимся без помощи и надежды на спасение.

С одной стороны были нацисты, сознательно блокировавшие город и рассчитывавшие, что его жители должны умереть голодной смертью. С другой — советское руководство, наплевательски относившееся ко всем, кто, с его точки зрения, не представлял ценности для ведения войны и прочих властных нужд. Квалифицированные рабочие, многие военнослужащие, часть артистов покинули город еще осенью 1941 года. Оставшиеся люди, лишенные возможности работать, получили от власти клеймо «иждивенцев». В Ленинграде это, по сути, ничем не отличалось от еврейской желтой звезды, ибо означало гарантированную мучительную смерть. Таких людей де-факто не кормили и не эвакуировали на протяжении нескольких месяцев.

Власти начали массово вывозить иждивенцев только в конце января, когда город заполнился трупами. Причем многие из тех, кто покинул Ленинград (от 100 до 300 тыс.), умерли в ходе эвакуации и позднее, от последствий дистрофии.

Поэтому ленинградский холокост — важнейший обвинительный вердикт по отношению к тоталитаризму как таковому. Не только к нацизму, но и к коммунизму, который точно так же относился к людям как к расходному материалу.

— Почему в России не может сформироваться вариант памяти, к которому пришли в Европе, и даже о жертвах ленинградской блокады мы теперь вспоминаем под грохот парада военной техники?

— Скорбная память не такая безобидная, как может показаться. Она подразумевает не просто поход на кладбище и возложение венков. Поднимается вопрос о людях, которых кто-то жестоко уничтожил. А если есть жертвы, у которых (как у голодающих в Ленинграде) не было никаких шансов выжить, — значит, есть и палачи, по чьей вине погибли эти люди.

В ситуации с Холокостом все немного «проще» — сегодняшняя Германия полностью дистанцировалась от Третьего рейха. Правда, в рамках немецкой политической культуры оказалось гораздо легче покаяться за преступления Второй мировой войны и при этом не потерять себя, чем в рамках российской политической культуры и исторической памяти.

— Наша политическая культура разве не дает шанс совершить такой шаг?

— Увы, не дает. Россия всегда — со времен Орды и Опричнины — была основана на принципе подавления человека государством. Поэтому как только появится свободный историко-мемориальный дискурс о преступлениях против человека, особенно совершенных недавно, в XX веке, неизбежно возникает вопрос: кто виноват? И главным обвиняемым окажется советское государство, правопреемником которого выступает нынешняя власть. Хотя сейчас и делаются попытки создать некий мемориальный микст «России от Рюрика до Путина», ясно, что в центре исторической политики современного российского руководства — позитивные отсылки именно к советскому прошлому. Гимн у нас советский, почти все государственнические праздники, включая профессиональные праздники силовиков, завязаны на советскую память и т. д.

Поэтому либерально-виктимизированный мемориальный процесс в России довольно быстро призовет к ответу не только сталинский режим, но и сегодняшний. Потребуется ответить на ряд вопросов. Почему вы, кремлевские сидельцы, до сих пор не дистанцировались от преступлений, совершенных вашими предшественниками? Почему с гордостью называете себя чекистами? И так далее. Это станет «началом конца» всей авторитарной российской государственной модели. А другой у России в историческом прошлом никогда не было — и вряд ли она появится в будущем. Как показывает опыт XX века, как только в России рушился авторитаризм, происходил демонтаж российского государства в целом…

— Но ведь нельзя же говорить о том, что скорбной памяти в нашем сознании совсем нет места…

— Есть — однако в меньшей степени, чем при той же советской власти, когда еще были живы миллионы людей, прошедших через военные годы. Хотя официальный формат, без сомнения, также носил героический характер, было довольно большое пространство для памяти о невольных жертвах войны — на уровне семейных воспоминаний, частных бесед и даже некоторых произведений культуры. И характерно, что именно ленинградская «Блокадная книга» Гранина и Адамовича «застолбила» место для скорбной памяти о войне в целом. Некий компромиссный афоризм был сформулирован в песне «День победы» — «праздник со слезами на глазах». Неслучайно именно она стала самой популярной.

Но сейчас даже этот советский подход выхолощен. Память разошлась по двум совершенно непересекающимся направлениям. Скорбная память существует, но не поддерживается «сверху». Ей, в свою очередь, противостоит официозный героико-патриотический, праздничный формат. По сути, идет «война двух вариантов памяти о войне».

— Получается, что трагедия каждого отдельного человека в обозримом будущем точно не станет краеугольным камнем нашей мемориальной политики. К чему приведет лет через пятнадцать-двадцать такой исключительно героизированный подход?

— Я считаю, что ситуация будет развиваться совершенно по другому сценарию. Пик своей популярности нынешний режим прошел. И чем больше людей недовольны управляющей ими властью, тем больше будет мотивов развенчать те мифы, на которых она себя утверждает, и тем больше будет востребована память, ее компрометирующая.

В результате конфликт «двух памятей» будет не ослабевать, а, наоборот, нарастать. Скорбная память о войне и блокаде несомненно имеет шанс на ренессанс, и тот интерес к разоблачению преступлений тоталитарной системы, который существовал в период Перестройки, может вернуться на фоне роста неудовлетворенностью нынешней реальностью.

Поэтому я думаю, что у нынешней героико-праздничной мемориальной политики будущее не очень длинное.

Но тут нужно учесть, что как только виктимизированный подход начнет доминировать, вся новейшая российская государственность со своими чрезвычайно силовыми сдержками и скрепами попросту посыплется. По закону домино на поверхность начнут выходить мемориальные претензии различных территорий и народов, накопленные на протяжении десятилетий и даже веков.

Поэтому если вы выступаете за то, чтобы память о блокаде Ленинграда была максимально правдивой, а значит — скорбной, необходимо понимать, что вы одновременно «копаете» и под нынешний формат государства российского. Этот выбор — драматичный, но каждому гражданину придется его сделать.

— Давайте вернемся к началу нашего разговора. Вы сказали, что для молодых людей Вторая мировая война и блокада Ленинграда перестают быть чем-то по-настоящему значимым в первую очередь из-за избыточно «героизированного» подхода. А скорбная память формирует другое отношение? Сильно ли отличается восприятие Второй мировой у тех, кто родился в XXI веке во Франции или Великобритании, от восприятия их ровесников в России?

— Я уже много лет обучаю иностранных студентов, в основном американцев. Хотя Вторая мировая не затронула территорию этой страны, память о самой войне, и особенно о жертвах Холокоста, для современной американской молодежи актуальна. Как и память о Вьетнамской войне. И, думаю, в том числе именно по этой причине я не видел еще ни одного американского студента, который бы одобрил вторжение США в Ирак в 2003 году.

Впрочем, на мой взгляд, скорбные воспоминания о жертвах войн также не могут и не должны быть вечными. Они слишком травматичны. По сути, такая мемориальная политика оправдана до тех пор, пока живы дети и внуки непосредственных участников событий, пережившие травму, — им нужны моральные компенсации.

Кроме того, виктимизированная память о войнах и тоталитаризме актуальна до тех пор, пока продолжают существовать государства, в прошлом совершившие преступления против человечности. Таким государствам регулярная «доза» скорбной памяти о войне нужна, как больному диабетом — инсулин. Правда, здесь есть опасность: «застарелая» виктимизированная память в конечном счете перестает быть живой и рискует стать во многом спекулятивной, превратиться в инструмент исторической политики…

— Получается, что у нас на «незамутненную» память о жертвах осталось не так много времени…

— Ну, все-таки поколение детей и внуков блокадников будет жить еще довольно долго. Но сам процесс неизбежен — мы, например, не можем сегодня вспоминать о татаро-монгольском нашествии или Отечественной войне 1812 года так же скорбно, как о трагедиях XX века.

— А что придет на смену? Снова героический формат — только отредактированный?

— На смену должна прийти новая политическая реальность, связанная с уходом тех акторов — великих держав, которые породили катастрофы ХХ века и продолжают порождать их сегодня (взять хотя бы войны на Ближнем Востоке). То, что многие из них называются сегодня либерально-демократическими государствами, ситуации принципиально не меняет. И до тех пор, пока эти акторы актуальны, им необходимо постоянно делать мемориальную прививку, напоминающую о том, что мировой войны не должно быть «никогда больше». В этом смысле современная Россия вызывает куда большее опасение, ибо она уже де-факто породила лозунг, легитимизирующий мировую войну: «можем повторить».

— Не могу в конце беседы не спросить — парад в центре Петербурга 27 января у многих вызвал неприятие и протест. На ваш взгляд, как мы должны вспоминать о блокаде в такие даты?

— Минутой молчания. Или свечой в окне. Это абсолютно скорбный день. А парад и «блокадная улица» с улыбающимися и раздающими кашу девушками в пилотках превращают трагедию в народное гуляние.

Беседовала Татьяна Хрулева

Глобальные вызовы, с которыми столкнулась в последние десятилетия человеческая цивилизация, заставляют общество все больше прислушиваться к мнению ученых, мыслителей, философов, деятелей общественных наук. Проект «Квартирник» представляет петербургских интеллектуалов, которые ищут объяснения проблемам XXI века.