Советикус, постсоветикус и Хомо путинус

Социум эволюционирует. Советский человек, постсоветский человек и человек, сформированный при Путине, — разные социальные виды. Хотя и близкородственные.

Homo soveticus, или (обидно) «совок», при ретроспективном взгляде даже симпатичен. Ну да, он кричал «ура!» на демонстрациях, пил водку, вешал на стенку чеканку, добывал по блату голубой чешский кафель и знал, что СССР лучше Америки, потому что в Америке вешают негров. Но, если честно, особо в это не верил, как не верил и в марксизм-ленинизм. В СССР Брежневу налепить цацек-орденов на грудь — могли. А вот назвать «духовным воином страны» — нет. Потому что soveticus с подспудной тоской осознавал и свое, и брежневское место в истории. Да, он частенько стучал на других, голосовал «как надо» на собраниях — но в мыслях воспарял. Всеобщее запойное чтение, взросление на повестях Катаева, Гайдара и Крапивина (где непременно и дружба, и первая нежнейшая любовь) — советская власть, как точно подметил Дмитрий Быков, совершала ужасные поступки, но произносила правильные слова. По этой причине советское двоемыслие заканчивалось вместе с заседанием парткома.

Homo postsoveticus от идеализма и двоемыслия избавился в ту минуту, когда обрел деньги. Нередко — шальные. Это soveticus был счастлив в мелкой норке на окраине (посиделки с друзьями на кухне, полный холодильник при пустых магазинах, Окуджава, собрания сочинений, соседствующие в гэдээровской «стенке» с хрусталем). А postsoveticus стал, прошу прощения за двусмысленность, норку держать нараспашку. Нужно, чтобы все видели его машину, шмотки, часы, мобильник. Россиянин образца 1996—2012 годов, эпохи торжествующего гламура, потреблял не столько вещи, сколько статус. Он все еще не верил, что на самом деле существует, а потому трясся над главным доказательством своего бытия — иномаркой (и потому, кстати, так ненавидел гаишников, ленивым взмахом жезла превращавших его в ничто).

Разбогатев, postsoveticus так и не выстроил общество равных — наоборот, отгородился от соседей, обнеся загородные хоромы забором до Луны. А взяв в привычку проводить отпуск за границей, стал относиться к миру как к магазину, забыв, что мир — это учебный класс. Идеологическую пустоту postsoveticus заполнил бытовым расизмом: Европа в его глазах была местом шопинга и отдыха, где, к несчастью, бродили по улицам негры и арабы, которых, по его мнению, следовало держать на подсобных работах на стройке. И если общественная разобщенность роднила «постсовка» с «совком», то прекратившаяся учеба у Запада, напротив, отдаляла.

Жизнь Homo soveticusʼa задокументирована подробно (навскидку: «Это было навсегда, пока не кончилось» Юрчака; «60-е. Мир советского человека» Вайля и Гениса). Антропологией Homo postsoveticusʼa можно считать всю публицистику постсоветской эпохи, от упомянутого Быкова до (рекламная пауза!) моей книги «Налог на Родину». А вот про Homo putinusʼa (HP) ничего не написано. Это ведь новый тип. И хотя складываться он начал в нулевых, но всем колхозом вышел на сцену, лишь когда гламур сменился патриотизмом, — после Крыма.

От своего предшественника putinus отличается многим. Например, страстным отказом от личного, индивидуального в пользу общего, коллективного. И это не советское «раньше думай о Родине, а потом о себе». HP сочинил себе такую Родину, чтобы ее интересы либо наполняли его карман, либо компенсировали пустоту кармана духоподъемностью. Если Homo postsoveticus определял себя через профессию или доход («я — менеджер», «я — бизнесмен»), то Homo putinus стал определять себя через «я — русский». Не замечая, что индивидуальность в нем определяется через отрицание индивидуального.

Другая важная черта HP — двоемыслие, допущенное в дом (в СССР, напомню, оно оставлялось за порогом). Это даже не двое-, а много- и разномыслие: синкретизм, механическое объединение взаимоисключающего. В голове тот же винегрет, что и в пейзаже за окном, где памятник Ленину повернут лицом к православному новоделу, а в героях разом Николай II и Сталин. НР одновременно проклинает «Гейропу», ездит на немецком автомобиле и вздыхает, что таких дорог, как в Европе, в России никогда не будет — хотя, конечно, мы величайшая в мире страна. Он знает, что РПЦ выродилась в КПСС, но зовет священника освящать офис; он не прочел и десяти страниц из Нового завета, но при этом уверен, что русский обязан быть православным.

Возможно, такой синкретизм связан с третьей чертой HP: принципиальной даже не столько необразованностью, сколько нежеланием знать устройство мира. Конечно, не каждый soveticus мог назвать число планет в Солнечной системе, объяснить принцип квантовой неопределенности или припомнить, что «Оду к радости» написал Бетховен. Однако soveticus незнания стыдился, а знание уважал. Как и «культуру» — по крайней мере, в классическом варианте. Для putinusʼa любые сложные, интеллектуальные вещи смешны.

Неслучайно в русском fm-эфире полно слезливо-блатного шансона и пумс-пумс-попсы, но нет радиостанций классической музыки. Тираж нон-фикшн книг в тысячу экземпляров считается приличным (при 146 миллионах населения!), а 5 тысяч экземпляров переводят книгу в бестселлеры. Зарплата преподавателя, оркестранта, врача или ученого ниже уровня выживания. На федеральных телеканалах крайне редко можно увидеть лингвиста, генетика или когнитивного нейробиолога, зато ведутся разговоры о том, что Земля плоская. Получить утром газету по подписке (типа Liberation, Daily Telegraph или Allgemeine Zeitung) невозможно — отчасти потому, что в стране, в общем, нет почты. А образование отгородилось от жизни такой же стеной, как и загородный дом. При этом — вследствие синкретизма — HP вкладывается последними деньгами в образование детей (и вузы, чувствуя запрос, повышают цену: учиться в МГИМО или «вышке» уже дороже, чем университетах Лиги плюща в США).

Сами же дети для HP превратились не столько в смысл жизни, сколько в щит. Их интересами объясняются самые дикие решения властей, вроде «закона Димы Яковлева», лишившего множество сирот шанса найти семью и даже просто выжить, или закона о запрете пропаганды гомосексуализма среди несовершеннолетних, стигматизировавшего и обрекшего на травлю каждого двадцатого российского подростка. Прикрываясь защитой детей, HP резко ограничивает их жизненную перспективу, оставляя два варианта: либо учить иностранный язык и эмигрировать, либо остаться жить в стране со стагнирующей экономикой и возможностью сесть в тюрьму за неосторожный пост в соцсетях. Молчу уж о том, что HP абсолютно уверен в своем праве поднять на ребенка руку или замордовать словесно.

Желание оскорбить, унизить и дегуманизировать любого иного или инакового, мгновенно превращаемого во врага, — еще одна типичная черта HP. Его предшественник, HPS, параллельно с сытостью оброс неким благодушием, привычкой обмениваться любезностями. В ярость его приводило лишь покушение на святое, то есть автомобиль (когда, например, кто-то занимал его место на дворовой парковке). HP выводит из себя все: покушение на автомобиль, на церковь, на веру, царя и Отечество…

Впрочем, для HP ярость (часто переходящая в кривляние на манер Передонова из «Мелкого беса») оправдана представлением, что он живет в осажденной крепости. При этом HP полагает провокацией вопрос о том, как случилось, что Россия стала страной типа Северной Кореи. И почему во врагов превратились все — от братьев-славян на Украине до братьев-христиан в Грузии. И почему из друзей остались лишь армия и флот (с ракетами на портативных ядерных реакторах, о чем поведал Путин — к изумлению физиков-ядерщиков).

Зато заявление вождя о том, что мир без России не нужен, было принято с восторгом. НР вообще говорит о ядерной войне как о деле почти неизбежном: если вы не хотите с нами считаться, то и пропадите вместе с нами… И этот гибельный восторг, или, как Быков писал, оргазм, какой испытывает доктор Джекил, когда превращается в мистера Хайда, — тоже характеристика HP.

Но здесь я должен остановиться. Не потому, что боюсь, а потому, что сложно систематизировать явление, внутри которого находишься и которое неизбежно влияет на тебя. Это системная ошибка метода включенного наблюдения. В 2011 году, в расцвет нефтяных тучных лет России, я точно так же пытался дать характеристику Homo postsoveticus — и точно так же вынужден был признать предел возможностей. Поэтому сегодня просто повторю то, чем заканчивал свое описание 7 лет назад: «Я не укладываюсь в размеры текста, но все прочее вы легко можете дополнить сами».

Дмитрий Губин