Россия — гибрид ежа и ужа

При чтении интересных размышлений Екатерины Шульман о гибридных режимах меня не оставляла мысль, будто когда-то у нас это все уже было.

В гибридах есть что-то от демократии, что-то от диктатуры. Они выглядят (по словам самой Шульман) как монстры из средневекового бестиария — «уши слоновьи, лапы крокодильи, покрыт чешуей подобно рыбе, хвост как у змеи, глаза как у крысы, и говорит человеческим голосом». Да, точно, у нас — нечто похожее: чешуйка демократическая, хвостик коммунистический, ушки от КГБ, лапищи, как в клептократиях. Голосом говорит человеческим, но глазки прячет.

Есть мнение, что из гибридов со временем получаются демократии. Возможно. Только… И тут мне вспоминается бестиарий моей молодости.

Первый гибрид встретился на нашем пути еще осенью 1990-го, когда горбачевское руководство СССР попыталось скрестить, как поговаривали тогда, ежа и ужа. Оно стремилось соединить в одном малоосмысленном документе экономическую программу «500 дней» Григория Явлинского, в соответствии с которой предполагалось осуществлять радикальные рыночные изменения, и правительственную программу медленных реформ, спланированных по принципу «сначала подстелить соломку, а потом уже с крыши прыгать».

Как ни скрещивай ежа и ужа — все колючая проволока получается. В соответствии с этим зоологическим подходом менее чем через год после рождения гибрида на сцену вышел ГКЧП, организовавший путч. Вместо постепенного усиления прогрессивных институтов произошло укрепление консервативных. Гибридика нашего, как Смеагорла-Голлума из «Властелина колец», все время тянуло на гаденькое, несмотря на временно просыпавшиеся в его душе высокие порывы.

Дело здесь не только в путчистах. Еще в мае 1989 г. Юрий Афанасьев употребил в отношении широкой массы народных избранников слова «агрессивно-послушное большинство». В переводе с русского языка на научный можно сказать, что он тогда констатировал наличие неработоспособных демократических институтов. Депутатский корпус, созданный Горбачевым как явный гибрид западных электоральных практик с советской традицией партийного контроля, проявил неспособность двигать страну вперед. Политико-экономическая система застряла между прошлым и будущим.

А тем временем с прилавков магазинов исчезали даже те товары, которые имелись в брежневские времена. И происходило это не само по себе, но благодаря еще одному гибриду — позабытой ныне горбачевской экономической реформе 1987-88 гг., в результате которой социалистические предприятия приобрели право получать от государства много денег, но не взяли на себя капиталистических обязательств — выживать в жесткой конкурентной борьбе, производя качественную продукцию, нужную потребителю. «Гибридная реформа» привела к так называемой скрытой инфляции или возникновению «денежного навеса».

Невозможно сейчас пересказать все перипетии образования горбачевского режима (про это у меня есть книга «Очерки новейшей истории России: 1985 — 1999»). Кратко резюмируя, можно констатировать, что в основе своей он оставался автократией (хотя, конечно, уже не тоталитарным режимом), институты которой никак не способствовали развитию страны. Прогрессу искренне пытались способствовать некоторые высокопоставленные персоны, но система, которую они создали, их самих постепенно съела.

Почему же тогда серьезные преобразования начались после августа 1991-го? Потому что гибридный режим рухнул, не выдержав собственных противоречий. Реформы продвинула не эффективность горбачевских институтов, а именно их неработоспособность. Гибрид довел экономику до той точки, при которой низы не хотели жить по-старому, а верхи не могли по-старому управлять (© В.И. Ленин). В этой ситуации верхи соорудили путч на скорую руку, а низы послали их подальше, предпочтя альтернативный вариант развития. И самое главное — образцом для России тогда послужил успешно развивавшийся Запад, поэтому гибель гибрида не привела к какому-нибудь новому сталинизму, а стимулировала переход к рыночной экономике.

Вернемся теперь к современности. Преимуществом нынешнего российского гибрида считают порой то, что у нас есть какой-никакой парламент, какие-никакие партии, какое-никакое гражданское общество, а значит, из этого может постепенно развиться демократия. Однако советский опыт показывает, что подобные институты не помогут модернизации. Они станут потихоньку гнить, наполняясь милоновыми и яровыми, тогда как условия для кардинальных изменений будут формироваться совершенно в иных сферах. Каких?

Во-первых, постепенное исчезновение ресурсной ренты будет способствовать серьезной трансформации сложившегося ныне мнения общества о правящем режиме. «Пилить» станет особо нечего. Это повлияет на доходы бизнеса, на размер взяток чиновников, на обострение межклановых разборок и, естественно, на уровень жизни широких слоев населения. То есть важнейшим фактором трансформации будет не устройство политических институтов, а хозяйственная стагнация, определяющаяся устройством институтов экономических: незащищенностью собственности, монополизмом, сильным госрегулированием.

Во-вторых, мнение общества о режиме будет не только трансформироваться, но и формироваться заново в связи со сменой поколений. Сейчас принято говорить, что дети сервильны так же, как их отцы. Но конформизм определяется нынешними условиями. В дальнейшем условия для молодежи станут хуже. Они испортятся даже в большей степени, чем для старшего поколения. В системе, где нет роста ВВП, институциональных реформ и почти отсутствует технологическое развитие (но при этом нет и репрессий), исчезают социальные лифты. Молодому человеку придется долго ждать той должности, которую его папаша быстро получил в «лихие 90-е», поскольку дедушка не сумел адаптироваться к требованиям рынка.

В-третьих, важнейшую роль в трансформации режима может сыграть смена поколений правителей. Во всяком случае, именно это в свое время определило начало Перестройки. Михаил Горбачев с группой шестидесятников (среди которых далеко не все были его полными единомышленниками) решил, что надо серьезно усовершенствовать социалистическую систему. Причем вызрели реформаторские взгляды этой группы в рамках тоталитарных советских политических институтов. И вовсе не потому, что эти институты способствовали интеллектуальному становлению, а вопреки им. Институты даже не были гибридными, а перемены, в конечном счете, получились радикальные.

Наконец, если в перспективе новое поколение правителей начнет трансформировать режим, а общество, уставшее от стагнации, поддержит перемены, очень важно будет, в каком состоянии к тому моменту окажутся западные страны — смогут ли они служить для нас соблазнительной моделью, или нет.

Сегодняшний Запад, порождающий одну проблему за другой, может оказаться для россиян непривлекательным. Непонятно пока, как разрешится «миграционный кризис», пугающий миллионы европейцев и тем более страшный для нашей непросвещенной публики. Угрожающей величины достигли пирамиды госдолга, и если какая-то из них рухнет (особенно американская), значительная часть мира станет искать альтернативу неустойчивому обществу. Неизвестно также, сохранится ли в нынешнем виде Евросоюз, долгое время ассоциировавшийся с уютным домом. А если образцовый дом рухнет, захотим ли мы строить такой же на своей территории?

В общем, для трансформации системы в будущем нужны серьезная трансформация взглядов общества, смена поколения правителей и наличие понятного, привлекательного образца. Именно это, а не мелкая возня в институтах нашего гибридного общества, серьезно влияет на ситуацию.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге