Приказом вождя уже намечены контуры празднования столетия 1917-го. Насколько можно понять, будут организованы волнующие церемонии примирения потомков красных с потомками белых.
Интересно, кто-нибудь видел в реале, как эти потомки сегодня враждуют между собой? Я — ни разу. Но это тот редкий случай, когда юбилей интересен сам по себе, независимо от того, под каким соусом его подаст начальство. Российские революционные события действительно потрясли мир. А вот насчет того, как их понимать и оценивать, у нас нет сейчас единообразной точки зрения ни по одному буквально пункту.
За вычетом разве что самого названия, которое, похоже, становится общепринятым: Великая российская революция (ВРР). Хотя оно пришло из казенных кругов, но в порядке исключения эти круги правы. Наша революция — не только Февраль и Октябрь. Это непрерывная цепь событий, происходивших, пусть и с небольшим перерывом на НЭП, примерно с 1916-го и почти до середины 1930-х. Притом событий частью — назревших и неизбежных, а частью — изумляющих своей нелогичностью до сих пор.
Самый популярный «юбилейный» вопрос: была ли обстановка в предреволюционной России похожа на сегодняшнюю? Если не брать в расчет историков, имеющих профессиональные познания в этом предмете, то передовые и оппозиционно мыслящие люди чаще всего отвечают: похожа, и даже очень. Подозреваю, что и начальствующие круги, судя по буйству их предохранительных мероприятий, тоже в глубине души в этом убеждены.
На самом деле какого-то целостного сходства быть не может в принципе. Хотя бы потому, что тогдашняя Российская империя была снизу доверху устроена не так, как нынешняя наша держава. «Это было в другой стране и с другими людьми», — так иногда возражают фанатикам исторических параллелей. Но, при всей верности этой мысли, в ней еще не вся истина.
Страна с виду другая, однако внутреннее сходство есть. Люди не особенно похожи, но кое в чем вполне совпадают с нынешними. Многие тогдашние вопросы звучат и сегодня. Искать на них ответы в прошлом бесполезно. История — не сборник рецептов, и наказывает политическим провалом каждого, кто к ней так относится. Но понимание прошлого очень развивает общественную интуицию. Ту самую, нехватка которой в сегодняшней России так очевидна.
Никто не предсказал победителей
В последний десяток лет существования романовской монархии политические эксперты в большинстве своем полагали, что режим в скором времени либерализуется по европейскому образцу. А вот если по глупости своей не захочет так поступить, тогда уж быть революции.
Монархия сменится республикой, а может быть и диктатурой, но так или иначе власть перейдет к системным либералам или к сильным личностям, интеллектуально близким к таковым. Где-то от Павла Милюкова и, допустим, до Сергея Витте.
Социалисты-подпольщики грозили социалистической революцией, однако на самом деле ждали буржуазной, и захватить власть в обозримом будущем всерьез не рассчитывали.
Отдельно взятые интеллигенты толковали между собой о «грядущем хаме», но видели в нем художественный образ, а попутно и разумное предостережение, адресованное начальству.
Если бы я сам жил в начале 1910-х и располагал теми же сведениями, которые были доступны тогдашним аналитикам, то мой прогноз был бы таким: старый порядок приговорен и падет наверняка; но на смену ему придут не сислибы, вышедшие из интеллигенции или бюрократии, а какие-нибудь новые люди, не связанные с прежним истеблишментом. Скорее всего, крестьянские социалисты эсеровского типа. Ведь революция 1905 года показала, что за ними большинство. Страна-то крестьянская. Предсказывать великое будущее каким-то малоизвестным большевикам мне бы просто не пришло в голову. Как и прогнозистам того времени, включая Ленина, который в начале 1917-го понятия не имел, кем станет в его конце.
Полная и для трех поколений окончательная, на три четверти века вперед, победа большевистского режима — главный парадокс ВРР. Но не единственный и не первый по счету.
Ведь к моменту своего падения царистский режим был политически мертв и давно уже существовал только по инерции.
На неправильной стороне истории
Можно проследить, как царизм в XIX веке раз за разом упускал почти любые возможности выйти на маршрут, дававший ему надежду хоть как-то себя сохранить, но после Первой русской революции 1905-го — 1907-го у него уже не осталось ни единого шанса. Ни одну из своих проблем он не понял и не решил правильно.
Обманул себя столыпинской аграрной реформой, которая призвана была спасти помещичьи имения от раздела и создать проправительственный слой хуторян, а на самом деле только сплотила крестьянское большинство против режима.
О плодах этого курса надо судить не по афоризмам Петра Столыпина, яркого оратора, опиравшегося на труды одаренных спичрайтеров, а только по историческим результатам.
На чьей стороне были «столыпинские» хуторяне после Февраля? Ну разумеется, вместе с прочими крестьянами они делили помещичьи земли и имущество. А во время Гражданской войны? Ну конечно, как и все, они пытались избежать мобилизации. Но, если уж не удавалось от нее ускользнуть, то к красным шли все-таки охотнее, чем к белым, в которых видели все тех же помещиков, воюющих за возврат своего добра.
Сама мысль, будто помещичье землевладение можно каким-то хитроумным способом сохранить, продиктованная Столыпину не столько даже лично Николаем Вторым, сколько единой волей дворянского правящего класса, была абсолютно утопична и ставила царизм на неправильную сторону истории. Доказательств пришлось ждать недолго. После Первой мировой войны все новые режимы в крестьянских странах Восточной Европы, включая и реакционно-правые, изъяли или основательно урезали владения своих помещиков в пользу крестьян. Уклониться от этого было просто невозможно.
Другим роковым пороком старой системы была неспособность изжить маниакальный милитаризм. Неожиданное поражение в войне с Японией, которая и материально, и по человеческим ресурсам была слабее России, должно было убедить царский режим, что его способность мобилизовывать народ на войны критически упала. Но насквозь милитаризованный чиновно-дворянский привилегированный слой просто не представлял себе какого-то другого способа существования.
Вольно или невольно отражавшая эти установки, политика ускоренного хозяйственного роста, сформулированная министром финансов Сергеем Витте в начале 1890-х и продолженная его преемниками, концентрировала ресурсы страны на развитии тяжелой промышленности и транспорта. Она предвосхищала будущую большевистскую индустриализацию и отсекала от инвестиций «второстепенные» отрасли, тормозя развитие среднего класса и социальную модернизацию в целом. Поэтому общественная база для любых разновидностей умеренной политики практически не расширялась вместе с подъемом экономики. Скорее, сужалась.
К Первой мировой Россия подошла с самым большим в мире военным бюджетом, мощным оборонно-промышленным комплексом и впечатляющей сетью стратегических железных дорог. Об остальном не заботились. Неграмотных было все еще больше, чем грамотных. Государственные инвестиции в медицину, мирную инфраструктуру, переселенческую деятельность и развитие городов были гораздо меньше трат на сооружение грозных, но бесполезных дредноутов и прочие военно-колониальные мероприятия и приготовления.
Николая Второго не назовешь эффективным менеджером, но не он был главным идеологом милитаризма. Царь просто плыл по течению, подчиняясь давлению как старых привилегированных кругов, так зачастую и новых. Вождь сислибов Милюков грезил о Босфоре и Дарданеллах сильнее многих реакционеров.
Нелюбимые и малочисленные
Есть теория, будто старую систему погубил раскол между консервативной бюрократией и либеральной интеллигенцией. Такой раскол был, но систему погубил не он. Для огромного большинства россиян — крестьян и городских наемных работников крестьянского происхождения — весь привилегированный класс, от интеллектуалов до сановников, разногласия внутри которого они почти не улавливали, был одинаково чужд. Это и определило судьбу старого истеблишмента.
Люди из непривилегированных слоев, не пройдя теоретически доступные, но на деле почти для них непреодолимые образовательные и служебные ступени, в этой системе просто не могли занять хоть сколько-нибудь уважаемую общественную позицию.
Профсоюзный босс, наводящий трепет на бизнесменов. Политический деятель из простых, шаг за шагом поднявшийся наверх в выборных органах разных уровней. Изобретатель-самородок, который стал миллионером и звездой прессы благодаря своим талантам, а также и вкусу к инновациям экономической и общественной среды. Такие карьеры, нередкие тогда на Западе, были исключениями в царской России.
Людей, полных энергии и амбиций, и при этом категорически недовольных своим положением, становилось все больше. А привилегированный круг был малолюден, неприемлемо замкнут и непопулярен. Для начала XX века это означало социальный приговор.
Эффективного царя тоже свергли бы
В 1906-м иранские революционеры покончили со средневековой системой власти в своей древней империи, открыв там эпоху олигархического конституционализма, диктатур и идеократий. В 1908-м младотурецкая революция нанесла смертельный удар старому режиму в Османской империи. В 1911-м Синьхайская революция сбросила династию Цин в Китае. В том же году был свергнут Порфирио Диас, мексиканский Столыпин, который правил тридцать лет, самым радикальным образом приватизировал крестьянские общины-эхидос — и дал этим толчок к всенародному восстанию и грандиозной гражданской войне.
Первая мировая, которая покончила с германской, австрийской и российской монархиями, только подвела черту под всемирным крахом отживших режимов.
Если бы во главе Российской империи в последнее десятилетие ее мирного существования стоял реалистично мыслящий и деятельный царь, он, вероятно, улучшил бы качество управления и подкорректировал приоритеты. Меньше увлекались бы бюрократическими экспериментами над народом. Больше было бы самоуправления, лучше бы поставили образование, прибавилось бы прав и свобод.
Его все равно бы свергли, потому что быстро перестроить машину власти и высшие классы без революции невозможно, а сделать это медленно не позволил бы исторический климат той эпохи. Но революционный режим, унаследовавший плоды конструктивного курса, мог бы оказаться мягче того, который возник на самом деле. Впрочем, это невозможно ни проверить, ни доказать.
Ужас свидания с народом
Вернемся в Россию 1916-го. Это был год, когда разрыв между страной и ее руководящим слоем стал вопиющим. Страсти закипали как бы вопреки объективной ситуации. Военное производство росло. Материальных лишений масштаба тех, которые в это время выпали, например, немецкому тылу, в российском тылу, еще не было. На фронте одержали крупнейшую за всю войну победу (Брусиловский прорыв). Казалось бы, это должно было поднять волну энтузиазма и сплотить народ вокруг руководства. Но именно тогда, осенью 16-го, доверие к режиму непредвиденным образом обвалилось. Он терял последние крохи популярности и все больше замыкался в себе.
В ноябре 1916-го в Государственной думе зазвучали антимонархические призывы. С парламентских речей о «глупости или измене» первых лиц старого режима иногда и ведут отсчет революции. Пожалуй, так оно и было. До восстания в столице оставалось три месяца. Николай Второй, оказавшийся в полном вакууме, под давлением генералов, парламентариев и части собственных родственников отрекся от власти.
Но кто ее перехватил? Сразу обнаружились два парадокса.
Логично было бы предположить, что руководство должны были взять в свои руки какие-то более жизнеспособные звенья старой системы.
Например, генералитет — коллективно или во главе с тем же Брусиловым, героем 16-го года. Зря они что ли так дружно требовали царского отречения? За этим вроде бы просматривалось ощущение собственной мощи.
Или парламент. В Думе еще в 1915-м все рационально мыслящие силы, от левых либералов до продвинутой части националистов, объединились в Прогрессивный блок и создали парламентское большинство. Казалось бы, вот и готовая база для власти — тут тебе и легитимность, и передовитость, и лучшие, опытнейшие политические кадры.
Но ничего из этого не сработало.
Генералы оказались полными дилетантами в политике и вдобавок не имели авторитета в собственных войсках.
Парламент, избранный по сословному столыпинскому закону 1907 года, специально придуманному, чтобы простонародье не могло влиять на исход выборов, оказался именно поэтому совершенно не нужен бунтующим массам, и после свержения царя ни разу даже и не собрался.
Вера в глубокий смысл объединения всех прогрессивных сил, как и во все последующие разы, зло обманула интеллектуалов, поскольку все эти силы, вместе взятые, представляли лишь малочисленные привилегированные слои.
А все обладатели привилегий — те, кто был хорошо или хотя бы прилично устроен при старом режиме, независимо от рода занятий, убеждений и политической принадлежности — абсолютно все они ощутили ужас встречи с революционным народом.
Кто-то из них еще старался удержать руль. Министры, выходцы из сислибов, заняли несколько кресел во Временном правительстве, которое становилось все более эфемерным. Генералы и офицеры пытались поладить с рассыпающейся армией. Владельцы заводов пробовали подружиться со своими работниками.
Но все это делалось как во сне. Вотум недоверия старым верхним классам — всем, кто прямо или косвенно оказался связан с прежним режимом, — был вынесен давно, уже десятью годами раньше. Весной 17-го он лишь вступил в силу.
То, что они были совершенно разными людьми, имели заслуги, таланты и навыки, а без многих вообще было не обойтись, на тот момент потеряло всякое значение. Перед тем как помиловать и трудоустроить часть из них, революция должна была хотя бы вчерне создать новый руководящий класс.
Сергей Шелин
Продолжение читайте здесь.