Лето Раджастана

Облака в Джайпуре были густо-серыми, тяжелыми. Ночь началась здесь в половине восьмого. Тени прохожих слились в общую темноту, облака расслабились дождем. Хлынуло сразу и так обильно, что, стоя перед открытым окошком, мы с Олей не могли друг друга услышать.

Дождь ослабевал. Возвращал грохочущий напор. Вновь ослабевал. К утру изошел весь – нам был уготован жаркий летний день чистого неба.

В десять часов мы уже стояли возле нижних стен форта Амбер. Наверх – к дворцу – туристов возят тихие, не способные к резкости слоны. Мы от подобного транспорта отказались. Местные торговцы, должно быть, уверены в скупости пеших туристов – не отвлекают их от тихой прогулки и бегут вслед тем, кто едет на слоне: припрыгивают, тянут на палках сувениры (чудесной ловкостью не сваливаясь под мягкие, но смертельно тяжелые подошвы слонов). Каждые сто метров торговцы отказываются в цене от 5–10 рублей, к дворцу товар приводят в нужной им стоимости, а туристов – в нужной утомленности. Так под воротами тряпка или поделка, наконец, переходит к покупателю. Продавец, довольный не только деньгами, но и множество раз оправданной тактикой, неспешно бредет вниз, отирает со лба испарину.

Дворец махараджей скучен, в нем не осталось отблесков царской жизни. Грязные камни, однообразные стены, запахи туалета, солдаты, туристы и ничего более. Один только вид на лощину, от стен дворцовых получившийся, оправдал вполне приезд наш в форт Амбер.

Оле дворец приглянулся – улочками путаными (по которым некогда расставлены были царские палаты), переходами сокрытыми из комнат маленьких в еще меньшие, крохотными оконцами, мраморными решетками (мягкая резьба), узкими и пологими лесенками, высокими ступенями. В этом – сказочность, вкус арабских преданий, архитектурные напевы раджпутов и моголов.

На одном из многочисленных балкончиков меня остановил солдат. Улыбается, кланяется. Гостеприимство показать хочет – так мне подумалось. Указывает на себя, на меня. Я киваю ему. Солдат начал пальцем к фотоаппарату моему лезть и тут же себя по носу похлопывать. Хочет позировать мне – для пущего гостеприимства. Хорошо. Но только не здесь! Солдат противился тусклому виду за спиной, увел меня в комнату пустую (где махараджа наложниц принимал), встал к стенке и – позирует. Я фотографирую. Киваю в благодарность, пусть снимки здесь получаются неинтересные. Хочу уйти, но солдат меня останавливает. Тянет свой берет – предлагает мне надеть его и сфотографироваться. Я наконец заподозрил, к чему объявилась такая приветливость. Вздохнув, отвечаю: «Нет». Солдат забрасывает берет на голову и спрашивает: «Money?» Можно было догадаться… Ощупью нашел в кармане монетку. Протягиваю. Две рупии. Нет, такая плата ему неприятна. «Пятьдесят», – говорит он. Шлепнув по карманам, я признал себя малообеспеченным, еще раз предложил монетку, молча ушел прочь.

В этот день я подал только одному – заклинателю змей. Не за умелое его обращение с ветхой, облупившейся и беззубой коброй, но за приятную (классическую для заклинателей) мелодию. Это – работа. Но платить солдату национальной армии за исподволь навязанное позирование… К вечеру я привык, что добросердечие тут неизбежно оканчивается попрошайничеством.

Во дворце Амбера повстречали мы торговца «пятигорскими обрывами» – уборщика, который шепотом сталкерским проводить обещал меня «на самый верх». Я уже знал, что лестница на крышу – в дальней комнатке, и от сопровождения отказался. Очевидно, что помощь его завершилась бы протянутой рукой.

Психологически я дезориентирован – не знаю, чем считать здесь взгляды, приветствия, улыбки.<...>

К часу мы возвратились в центр старого Джайпура.

Оглядев базарную площадь, внырнули в один из переулков. Очутились на торговой улочке. Жизнь здесь была утлой, притом – бурливой. Вот он – Раджастан, вот они – первые для нас индийские трущобы.

Улицы длинные, конца не углядеть. Дома – в три, четыре этажа, но из-за тесноты кажутся высокими, нависают множеством пестрых тряпок. Между домами – расщелины в 30–40 сантиметров, пространство это смрадное, гнилостное, помоями заполнено, а к ним черными червями всосались десятки водосточных труб. Если расщелина случается широкой, то и свалка в ней умещает вещи больших размеров, заодно – пасущихся в отхожей вольности коз, свиней, коров.

По обе стороны улиц открыты мастерские, пекарни, табачные, скобяные и галантерейные лавки. Здесь, в углу сером притулившись, сидит под вентилятором индиец с тканями – шьет, режет, штопает; над ним, в той же комнатушке, на полке притолочной, в еще большей тесноте, зажат счетовод – перебрасывает бумажки, что-то пишет, что-то вычеркивает. Дальше по улице – торговец чаем, стряпуха, мастер по чинке велосипедов. Торговец соков выкручивает ржавые колеса, в которые подпихивает сахарный тростник, и пенистая белая жидкость льется для очередного покупателя. Каждый дом выставлен на улочку конторкой, где можно поесть, починиться, постричься, обновить посуду, одежду. Здесь на корточках сидит индиец, шьет из резины шлепки, за ним торговец книжками лубочными устроился…

Пешеходов много, но еще больше мопедов, мотоциклов, мотороллеров и велосипедов. Непрестанные гудки, окрики, музыка – из разламывающихся от дребезжания колонок. Проехать, кажется, невозможно, не повредив прохожего и не повредившись самому, но все едут и, вроде бы, без травм. Здесь же плетутся коровы. Движение останавливается редко. Между двух обочин (одной улочки) с припаркованными мотороллерами иногда застревает моторикша с широким фургоном, но и такие паузы не случаются долгими.

С балконов свешиваются ноги – апельсиновая кожура стоптанных пяток. Из окон выглядывают женщины, прикрытые до глаз платком. Повсюду – вывески (выцветшие, надорванные). Дорога засыпана мусором, приходится идти по гнилой мягкости. Мужчины, встав к одной из домовых расщелин, лишают себя жидкостей, после этого, довольные, подходят к торговцу лимонадом (он жмет мелкие зеленые лимоны, разбавляет их сок водой) или к торговцу чаем (он напиток свой кипятит постоянно в широких черных котлах). Поблизости стряпают (загибают, выпекают), чистят фрукты, ягоды, выпаривают рис. И всему в сопровождение поставлены толстые сигары благовоний – запах крепкий, все заглушающий.

Гул, лязг, скрипы, удары, крики.

Встречаются проходы в жилые дворы, там тише и просторнее. На стульях старухи сидят. Один из проходов оказался неисчерпаемо сумрачным (темнота усиливалась дымом), по любопытству мы вошли в него. Растрескавшиеся стены, корзины. Пахнет гарью, хлебом. Шагаем настороженно вперед. По обе стороны начавшегося зала открылись красные горнила печей. Над ними сидят мужчины. В сковородах кипит масло. Здесь выпекают хлебные лепешки. Во мраке углов виднелись другие люди, но их занятие мы разглядеть не сумели. Нашему приходу никто не противился, каждый по-прежнему занимался печкой, лишь изредка поглядывал на меня, на Олю – без улыбки, без внимания. Грудь стяжелилась. Когда мы вернулись на улочку, жара ее была отдыхом от тесной духоты хлебопекарни.

Солнце, вызревшее на песочном небе, иссушало, утомляло. Нам не было ни жажды, ни аппетита. В найденном балансе тепла мы забыли об уложенной в рюкзачок бутылке, вода поднимет на кожу пот и тем баланс ослабит – нужно будет вновь сохнуть, слабеть.

Улочка не заканчивалась и была неизменно пестрой, шумной. Через каждые 30–50 метров случался перекресток с такой же долгой и тесной улочкой. Жаркая, тысячеголосая сеть. Смрад едва передавлен курением трав, благовоний. Так пахнет Индия.

Мы плутали – в произвольных решениях сворачивали то налево, то направо и не замечали перемен от сотен пройденных метров. Те же индийцы – в брюках или дхоти, в сандалиях или босые. Те же индианки – в сари (с плотно закутанной грудью, но с неизменно открытым и неизменно обвисшим животом), в камизе с шельваром. Чертенята-девочки и мальчики – черные от солнца и грязи, вихрастые. Негде присесть, отдохнуть.

Дома здесь выстроены под арабские мелодии. Они будто собраны из множества разноразмерных цветастых коробок. По таким балкончикам должен лазать Аладдин, по этим бельевым веревкам Абу спускаться должен в тесноту базарных переулков.

Торгуют крупой, орехами, пряностями, горелыми початками кукурузы. На тротуаре один мужчина поднял руку, а другой сковыривает у него из подмышки большую папиллому – оттягивает пальцами и пробивает в основании иголкой. Юноша мылится над сточной канавой, переговаривается весело с продавцом хлеба, окачивает себя, и пенный поток спешит под ноги прохожим. На другой улочке работает брадобрей – без стен и столиков, в близости от мотороллеров проезжающих ходит его локоть, и боязно смотреть на лезвие, приложенное к шее клиента.

К трем часам вышли мы к широкой дороге. Теснота кварталов закончилась.

Купили батон – для обезьян, гулявших по бетонной изгороди. Оля задумала их кормить, крошила хлеб, бросала. Все было ладно и смешно, пока не примчался вожак – старый, обозленный. Начал он шипеть на Олю, бросаться к ней, запрыгивал на столбы, лавки – гнал прочь, и страшно было, что схватить он может за волосы. Пришлось отступить, куски последние от батона в стороне оставив.

Я обнаружил, что мы стоим недалеко от Центрального музея. Туда мы и направились.

Широкие лавки и тень были нам лучше всех экспонатов. Однако вышло так, что мы, в отдыхе своем, сами оказались музейной достопримечательностью. Я уже слышал, что индийцам белая кожа видится благословенной, благодарующей, но только сейчас увидел силу этого суеверия. Они шли к нам – поздороваться за руку (коснуться на счастье белой кожи). Нас трогали исподволь за плечо, за шею. Наконец, женщина в пестром, пайетками украшенном сари привела детей – фотографироваться. Замерев для мужа, державшего фотоаппарат, индианка без вопросов рукой своей прислонила ладошку сына малолетнего к Олиной шее, а после, улыбаясь и благодаря, притянула уже Олину руку – вынудила Олю гладить мальчика по холке. Тем обряд для детей был исполнен, теперь женщина позаботилась о своей судьбе – поцеловала Олю в щеку. Оля кожным суевериям не противилась, но после непременно протиралась от всех прикосновений влажной салфеткой.

Как от виденного в Джайпуре не вспомнить записи Афанасия Никитина, оставленные еще в XV веке? «И тут Индийская страна, и люди ходят нагие, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу заплетены, все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, а детей у них много. И мужчины, и женщины все нагие да все черные. Куда я ни иду, за мной людей много – дивятся белому человеку. <…> А у слуг княжеских и боярских одна фата на бедрах обернута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А женщины ходят – голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт». <...>

Евгений Рудашевский, «Русская мысль»