«Обществу нужен проповедник или психиатр»

ИА «Росбалт» продолжает проект «Петербургский авангард», посвященный горожанам, которые находятся в авангарде культуры и искусства. Наш нынешний гость – Марина Колдобская, заметная фигура в петербургском культурном ландшафте, известный художник, куратор, критик, литератор. Ее выставкой «Пестики-тычинки» в Музее современного искусства СПБГУ (Набережная лейтенанта Шмидта, 11, Голубой зал, второй этаж) 1 октября откроется Балтийская международная художественная биеннале. В интервью Марина Колдобская рассказала о том, почему закончился постмодернизм, по какой причине российского потребителя современного искусства нужно занести в Красную книгу, и как за цветочками и букашками скрываются вожделение, жажда, страх и агрессия.

— Марина, почему название у выставки будто из учебника ботаники? Предлагаете зрителю вернуться в школьный класс?

— Цветы – это только повод для живописи. Об искусстве смешивать краски, изобретать формы, и вообще создавать на холсте волшебные картинки в угаре постмодернизма как-то забыли. Так вот, я уверена, что постмодернизм закончился. Полвека ему уже, пора.

— О гибели постмодернизма поподробнее, пожалуйста.

— Суть постмодернизма в комментировании происходящего. Он состоит из шуток, цитат, парадоксов, эксцентричного поведения, симуляции разных других видов деятельности – политики, например. В 90-е, в нулевые мы все отдали этому дань, но хватит. Мне лично надоело. Пришла пора для Нового Начала. А оно должно быть простым, как любое начало.

— Вы хотите сказать, что в искусстве за кажущейся простотой скрывается что-то важное и значительное?

— Если искусство хорошее – да. За «Черным квадратом» Малевича скрывалась простая и страшная мысль – эпоха закончилась. Оставь надежду, всяк это видящий.

— В вашей собственной живописи при всей ее простоте сквозь цветы прорастают антропоморфные формы – глаза, зубы, руки, волосы, вагины и фаллосы. Это что - новое язычество?

— Говорят, все мы родом из детства. Точно так же, по-моему, язычество в корнях любой культуры.

— И что именно скрывается за вашими цветочками, букашками и зверюшками?

— То, что не изменяется со временем – вожделение, жажда, страх, агрессия. Я пытаюсь изобразить тварь как таковую. Которая хочет есть, а значит – убивать, сосать кровь, соки, по крайней мере. Которая хочет совокупляться. Доминировать. Спастись, в конце концов.

— Даже очень страшные знаки и символы по истечении времени выдыхаются.

— Знаки не выдыхаются, они меняют смысл. В разных культурах, в разное время они прочитываются по-разному. В России в красное одевали палача, в Китае – невесту. Но есть общее: красное – знак предельно важного события. Вот это общее меня интригует.

— В проекте «Новая геральдика России» (середина 90-х) вы попытались изобразить в символах российское политическое пространство. Насколько вам это удалось?

— Хорошая память у вас. 90-е для художников были годами разрушения советских мифов, в том числе интеллигентских. И мы довольно серьезно пытались разговаривать с обществом, переубеждать. У людей, выросших в советской культуре, голова была набита штампами. Потом им сказали, что все, во что они верили, неправда. Они частично поверили, частично нет. Взамен им предложили множество других штампов. В результате произошла чудовищная каша в головах – вот эту кашу я и попыталась изобразить.

— Что осталось от того времени и того проекта?

— Понимание, что люди не всегда хотят смотреть в зеркало.

— Если бы вы захотели эту выставку повторить применительно к нынешним условиям, то, боюсь, возникли бы препоны.

— «Новую геральдику» исключили из выставки «Соцарт», которую делал Андрей Ерофеев в Третьяковской галерее, еще в 2007-м году. И с тех пор свободней не стало. Нет у меня планов ее повторять. Нет желания «разговаривать с обществом». Сейчас патриоты разных окрасов сами придумывают такую геральдику, что никакому постмодернисту не угнаться.

— А с кем вы желаете разговаривать?

— Художник всегда в диалоге с предшественниками и со своими коллегами-художниками. Именитыми и безымянными. Меня очень сильно интригует шаманское искусство. Пещерная живопись, тотемы, амулеты… Искусство индейцев Латинской Америки – не знаю ничего более жестокого. Если кого-то интересует до каких ужасов может дойти человек – с этим вопросом как раз туда.

— Вас только ужасы интересуют? А как же красота, совершенство?

— Если желаете совершенства, посоветую китайскую традиционную каллиграфию. Тысячи лет люди оттачивали мастерство.

— А из западного искусства что вас больше всего впечатляет?

— «Черная живопись» Гойи в Прадо. «Пурпурная комната» Марка Ротко в Тэйт модерн. Причем и то, и другое надо смотреть в натуре, репродукции ничего не дают. В свое время я не поверила, когда мне рассказывали, что в «Пурпурной комнате» люди плачут. Это от абстракции-то! От холстов, закрашенных темно-красной краской! Попала туда и чувствую - выворачивает наизнанку. Сейчас зарыдаю. Не понимаю, почему. И да - вижу, некоторые сидят и прямо слезами заливаются. Довольно скоро убежала оттуда. Дикое, невероятное количество энергии художником вложено – а думал он при этом о Холокосте. Это и есть магия, это и есть шаманство.

— А что скажете про день сегодняшний?

— Мне интересен современный дизайн – мы же среди него живем. Могу вдохновиться платьицем в цветочек, если в этих цветочках есть свой закон – ритм, пропорции, контраст. Сделать драму из банальности – художник ведь как раз этим и занимается.

— Есть ли у вас художественная стратегия?

— Когда говорят о «художественной стратегии», имеют в виду «как сделать карьеру». Мне об этом скучно говорить и еще скучнее делать. Я делаю, что бог на душу положит. То, чем я занимаюсь сейчас, многими коллегами – в том числе и теми, от кого карьера зависит – воспринимается с большим скептицизмом, если не враждебно. Ну и плевать. Я хочу быть счастливой. И делаю то, что дает кайф. Надеюсь, люди, которые смотрят на мои картины и объекты, это чувствуют.

— Уверен, что люди, которые видели ваши расписные чемоданы из проекта «Личный багаж» в гостинице «Астория», это почувствовали. Эта маленькая выставка открыла параллельную программу фестиваля «Манифеста» и стала, на мой взгляд, очень ярким «флаерсом» всего биеннале. Какие у вас ощущения от работы в пространстве знаменитой гостиницы?

— Это была хорошая идея кураторов параллельной программы «Манифесты» – внести в нарочито «богатый», «классический» гостиничный интерьер художественный «трэш» – старые чемоданы, варварски расписанные жуками, бабочками, самолетиками, корабликами и прочей детской ерундой. Меня приятно удивило, что гостиница эту идею приняла. Это был забавный опыт.

— Как этот опыт изменил ваш культурный багаж?

— Культурный багаж — интересная штука: он сам решает, что остается, что исчезает.

— Вы выставлялись в разных городах, участвовали во всевозможных проектах, общались с различными аудиториями. Теперь вы можете назвать своего зрителя? Какой он?

— Могу с удовольствием сказать, что добилась своего: на цветочки и зверушек реагируют и люди с улицы, и высоколобые умники, и стар, и млад, и наши и не наши люди.

— Летом этого года у вас была персональная выставка BLOOD&ROSES («Кровь и розы», - прим. "Росбалта") в галерее Lisi Haemmerle в старинном австрийском городе Брегенце. Решили напугать австрийского зрителя кровушкой?

— Опасаюсь заслужить репутацию дамочки, которая рисует цветочки. Собственно, сначала эта выставка была показана в Питере, в галерее Art re. FLEX. С тем же названием.

— Название какое-то уж больно затасканное!

— Мне нравится играть со штампами. Собственно, только с ними я и работаю. Но там и впрямь были картины с хищниками, которые кого-то терзают. Или, наоборот, с невинными тварями, которых кто-то пожирает.

— И как австрийский зритель принял вашу выставку?

— Отлично. Но не забудьте, у них огромная традиция и насчет роз, и насчет крови – от готики начиная, не говоря уж о Сецессионе с золотыми цветочками и венских акционистах с живодерскими перформансами.

— Чем австрийский зритель отличается от российского?

— Нет в России зрителя по большому счету! Российский потребитель современного искусства – это редкий и ценный зверь, его надо в Красную книгу заносить.

– На Западе все по-другому?

— Запад разный. Есть места, где не лучше, чем у нас. Но вот в Австрии или Швейцарии вы не увидите стену без картин. Местность вокруг озера Бодензее – что-то вроде нашего Курортного района: городки по 30-40 тысяч жителей и дачи. Вы можете представить себе серьезную арт-ярмарку, скажем, в Сестрорецке? А ярмарка искусства Bodensee Art Fair в крошечном Дорнбирне больше, чем главная российская ярмарка "Арт-Москва". Качество искусства лучше, цены выше. Напротив нашего стенда, например, продавались работы звезд мировой архитектуры и дизайна Захи Хадид и Рона Арада. Чуть дальше – холсты героя венского акционизма Германа Нитча, объекты легендарного концептуалиста Йозефа Бойса, из Баухауза кое-что.

— Это уровень!

— Чувствовать себя в этом строю – очень вдохновляет. И главное – люди уважают искусство. На любую мало-мальски заметную выставку приезжают из других городов, из Швейцарии, Германии, Италии. Да, там все близко, но много ли людей в России поедет за 200 километров, чтобы посмотреть на искусство?

— Действительно, не могу представить.

— И поведение зрителя разное – у нас посмотрят, фыркнут и дальше побегут. А в Австрии люди подходят и по часу разговаривают – о философии простоты, об экспрессионизме, о традициях русского авангарда, об иконописи, о дзенской монументальной каллиграфии. У них есть аппарат восприятия искусства, есть язык. Попросту говоря, есть образование, и они хотят его еще расширять. И получают от этого удовольствие.

–— Я бы тоже хотел вас спросить о дзенской монументальной каллиграфии.

— Грубо говоря, это когда человек берет огромную кисть, ведро туши, гигантский кусок шелка или бумаги, а затем, произведя в своей психике какие-то неописуемые процессы (называйте как хотите – концентрация, мобилизация, вдохновение) за несколько мгновений выдает совершенное изображение. Или надпись, что в иероглифической традиции почти одно и то же. Но надо очень много работать, сотни раз повторять одно и то же, чтобы такое получалось. Иногда меня спрашивают: сколько времени вы эту картину рисовали – минут 15, наверное? Я обычно отвечаю: всю жизнь. И это правда.

— Вы почти 15 лет работали как журналист и арт-критик. В 2007 году вышла книга ваших избранных статей и рецензий «Искусство в большом долгу» (издательство «НоМИ»). Недавно я с большим удовольствием перечитал ее - это просто пособие по культурной журналистике. Как вам удается быть одновременно злоехидной, но объективной?

— Что такое объективность, особенно в искусстве, я не знаю. Знаю, что такое профессионализм. Это умение отличать качественные вещи от лажи. Я никогда не стеснялась назвать лажу лажей. Журналист по определению находится на стороне читателя, и должен ему все честно разъяснить. Даже если на него кто-то из художников или кураторов обидится. На меня все время обижались.

— Для критика важно умение точно, внятно и парадоксально формулировать свои мысли. У кого вы учились этому? У Фридриха Ницше, у Жюля Ренара, у Андре Мальро?

— Если я начну отвечать, буду продолжать до завтрашнего утра. Но никого из перечисленных вами авторов в моей копилке нет. Очень люблю анекдоты, афоризмы, страшилки, считалки, припевки и прочие краткие жанры.

— А из не совсем кратких жанров?

— Ну… «Книга правителя области Шан» – это древнекитайское наставление, как руководить государством. Стихи, точнее, песни вагантов. Исландские саги. Макамы Аль-Харири – это рифмованные средневековые плутовские рассказы. Рубайи Омара Хайама, максимы Ларошфуко. Козьма Прутков. У Писарева, кстати, многому научилась. Обэриуты. «Ходжа Насреддин» Леонида Соловьева. Ильф и Петров. Давайте на этом остановимся.

— Почему вы оставили журналистику?

— Сегодня, по-моему, обществу нужен не журналист, а проповедник или психиатр. А критику я не пишу, так как занялась карьерой художника. Это несовместимые занятия. В 90-е годы их совмещали, но исключительно потому, что профессиональных людей было меньше, чем профессий. Одни и те же люди работали тогда и кураторами, и критиками, и художниками, и галеристами.

— Но вы ведь и сейчас пишете тексты к выставкам и проектам?

— Кураторский текст для выставки – это не журналистика. Это разъяснение, в лирической или философической форме, «чего хотел добиться куратор, устраивая данный проект». Это задание для художников и ориентир для зрителей и критиков.

— А ведь есть ещё и Марина Колдобская, которая поэт. Я время от времени перечитываю ваш сборник «Большая крокодила», выпущенный издательством «Красный матрос». Цитирую:

Кровь налево,

Кровь направо,

Кровь на радость,

Кровь на славу,

На халяву

И на труд,

На расправу

И на суд.

— Это текст начала 90-х. Тогда было очень страшно, что распад империи обернется войной. Тогда пронесло, сейчас, боюсь, сбывается.

— Марина, все жалуются на грустное состояние современного искусства в Санкт-Петербурге. Как ему помочь?

— Сейчас, когда идет "Манифеста", жаловаться как-то немодно. Хотя не уверена, что этот грандиозный фестиваль изменит реальную повседневную жизнь петербургской арт-сцены. Рутина определяет жизнь не меньше, чем праздники. Лично я больше 10-ти лет была начальницей разных небольших культурных учреждений – и немного устала от бюрократии. Несколько лет назад, в 2007-м, мы с коллегой Анной Франц решили пойти другим путем – основали неофициальное сообщество художников, которые стремятся использовать в своем искусстве новейшие технологии. Назвали его медиа-лаборатория CYLAND – в смысле Cyber Island. Кибер-остров, свободно плавающий в виртуальном и реальном пространстве.

— И чем занимается эта лаборатория?

— Устраиваем выставки, концерты, видеопрограммы, показываем питерских художников на важных форумах, в том числе на Венецианской биеннале. Наш главный проект – международный фестиваль Киберфест. Он действительно международный, собирает энтузиастов со всего мира.

— Чего нам ждать от Киберфеста в этом году?

— В этом году Киберфест рассредоточится – разные события будут происходить в Берлине, в Токио, в Нью-Йорке, в Москве и в Петербурге, конечно. И мы попробуем соединить всех этих людей Интернет-трансляцией из молодежного центра Эрмитажа. Нас с молодежным центром связывает многолетняя дружба, это очень продвинутый отдел музея, он много делает для образования в искусстве.

— Чем вы обязаны Петербургу? Без него ведь, наверное, не было бы Марины Колдобской такой, какая она есть?

— Это, можно сказать, родовая травма - я тут всю жизнь живу. Да, город особый. Создан безумным желанием Петра быть Европой при очень своеобразном понимании, что это такое. В структуру города, в архитектуру это сумасшествие вписано. Вы только подумайте – столица, построенная во время войны практически на вражеской территории! Правительство заседало на Васильевском острове – притом, что мостов не было! Город, где воды больше, чем земли – безо всякой нужды, просто, чтобы было похоже на Венецию или Амстердам. Город, построенный по линейке и циркулю без учета природного ландшафта.

— И что в итоге?

— В итоге этот город – грандиозная театральная декорация провалившегося спектакля. А с населением вообще трагедия – в первой половине XX-го века едва ли не каждые пять лет верхний слой горожан сметала то война, то революция, то очередная кампания террора. О блокаде уж не говорю. А во второй половине века хлынул огромный приток людей из провинции, которых город притягивал. И все эти «понаехавшие» становились петербуржцами.

— Это работа «гения места» – всех превращать в петербуржцев.

— Мне вот очень интересно: станут ли петербуржцами нынешние гастарбайтеры – таджики, узбеки, китайцы? Думаю, да. Культурный климат тут какой-то неистребимый. Великая европейская империя, символом которой был Петербург, не получилась. Но вот из самого Питера, наверное, можно было бы сделать маленькую симпатичную европейскую страну. Мне бы очень хотелось.

Беседовал Михаил Кузьмин

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга.