Три самых влиятельных в современном мире политических идеологии – либеральная, социалистическая и консервативная – сложились к концу XVIII – началу XIX века. Они существуют на политической сцене и никуда не исчезли.
Изначально эти идеологии раскладываются довольно просто. Грубо говоря, либеральная идеология и социалистическая – это две ветви, исходящие от идей Французской революции. Обе они предполагают, что человек в состоянии сам определять свою судьбу и что социальная реальность подлежит такому сознательному проектированию. Ведь до конца XVIII века люди не считали, что мир, в котором они живут, социальный мир, создается ими самими. Они были уверены, что этот мир существовал всегда, и то, что идет от века, есть некий естественный – точнее божественный – порядок, не подлежащий никаким изменениям. А потом люди придумали, что общество – это то, что может и должно реформироваться. Собственно, это и было рождением современного политического поля. Стало понятно, что задачи политической борьбы состоят не в том, чтобы прогнать плохого царя и назначить хорошего царя, – что было главной целью русских крестьянских бунтов, к примеру, – а в том, чтобы существующие социально-политические институты заменить другими, потому что мы считаем, что эти вторые институты лучше отвечают нашим человеческим потребностям.
И социализм, и либерализм верят в то, что человек в состоянии выстраивать свою жизнь самостоятельно и создавать те политические институты, которые для этой жизни больше подходят. Соответственно, они разделяют лозунг «Свобода, равенство и братство!», который является своего рода брендом Французской революции. Но между социализмом и либерализмом с самого начала было существенное противоречие на политэкономическом уровне. Оно состояло в том, что социализм считает условием свободы, а особенно равенства и братства, полную отмену либо серьезное ограничение частной собственности, которая в социалистической традиции рассматривается как способ закрепощения человеческого труда, отчуждения и прочих традиционных марксистских представлений, впрочем не обязательно даже марксистских. Тут можно вспомнить Прудона, который марксистом не был, но у которого есть тезис «собственность – это кража».
Либералы, наоборот, считают, что если у человека нет возможности владеть собственностью, то ни о какой свободе речи не может идти. В основе либеральной политики всегда лежит представление о том, что у индивида есть такие права, на которые никто не может покуситься – ни государство, ни демократическое большинство. И к таким неотчуждаемым правам относится право собственности.
Но на самом деле противоречие между социалистами и либералами глубже, чем вопрос о собственности, потому что сам по себе он следствие различной интерпретации человеческой природы. Для социалистов человек – это открытый проект, сущность которого, по Марксу, проявляется в свободном труде, т.е. в реализации творческого потенциала. И соответственно, цель борьбы заключается в том, что труд должен быть освобожден. Существует даже интерпретация этой идеи и вообще всей марксовской теории освобождения пролетария и перехода к коммунизму как создания своеобразного «общества поэтов». Романтический поэт претендует на то, что он, возвышаясь над толпой, творит свою реальность самостоятельно, – и точно так же пролетарий Маркса, освобождаясь от оков, разрывая цепи, затем переходит к творению своей жизни как большой поэмы.
При этом социалисты считают, человека можно воспитывать, что он может стать лучше. По этому поводу Николай Бухарин в 1926 году говорил: если бы мы, большевики, не верили в то, что человек может меняться к лучшему, мы бы никакой революции не затеяли. То есть если бы коммунисты не верили в то, что советский человек по своим возможностям – это человек коммунистического будущего, то они никогда бы не подняли вооруженное восстание.
Есть много разных социалистов. Есть социалисты, которые склоняются к ленинской, а то и к сталинской модели, т.е. предполагают, что в основе этого преобразования человека должен стоять авангард партии, которая одновременно становится государством диктатуры пролетариата. Есть очень влиятельная концепция Антонио Грамши, которая не предполагает участия государства в таком преобразовании. В соответствии с его идеями, сначала идет культурная борьба, устанавливается культурная гегемония, и уже внутри этой культурной гегемонии и зарождается человек, способный сделать следующий шаг.
Вообще-то мы сейчас все грамшианцы. Грамши писал свои тексты в 20-е годы, сидя в тюрьме при режиме Муссолини. Он наблюдал, как большевистская революция победила в России и проиграла в Западной Европе – в Германии, Венгрии. Он сделал из этого вывод, что разным обществам нужны и разные формы борьбы. В большой аграрной стране, такой как Россия, действительно может возникнуть подобная авантюра – «партия авангарда», т.е. ленинизм, большевизм, – и там вооруженное восстание может увенчаться успехом. А в индустриальном обществе, как считал Грамши, нужно использовать другую тактику. Здесь необходимо начать борьбу за культурную гегемонию: мы занимаем ключевые посты в университетах, издательствах, средствах массовой информации и потом целенаправленно транслируем определенные политические ценности и смыслы через все эти опорные точки. При этом мы действуем просто как группа единомышленников, независимо от какой-либо внешней силы, принуждающей нас к этому (имеется в виду политическая партия).
Правые, консерваторы, позднее присвоили себе эти грамшианские идеи. Сегодня американские радикальные республиканцы, консерваторы вовсю стараются транслировать свои ценности в качестве именно осознанного жеста культурной борьбы, отбиваются ими от своих оппонентов-демократов. Под эти задачи создаются специальные учебные заведения, выделяются гранты.
Но вернемся к спору социалистов и либералов. Итак, социалисты верили в то, что человек способен стать лучше. А вот либералы считали, что человек по своей природе достаточно эгоистичен. Этот человеческий эгоизм, собственно, и является двигателем социального прогресса, как объясняется у Адама Смита. Один из самых известных афоризмов Смита, наряду с его фразой про «невидимую руку рынка», – это тезис о том, что мы получаем свежий хлеб не потому, что булочник нас любит как братьев, а потому, что он хочет денег заработать. Не благодаря альтруизму, а благодаря человеческому эгоизму мы имеем те экономические блага, которые у нас есть.
Грубо говоря, у социалистов антропология позитивная, а у либералов антропология скорее негативная, и все социальные институты должны выстраиваться под эту антропологию. Поэтому социализм в шведской модели в отношениях с населением склоняется скорее к какому-нибудь прянику. А либерализм разного рода считает, что нужно человека мотивировать на конкуренцию и прочие подобные вещи.
Про консервативную идеологию говорить гораздо сложнее.
Первым из консервативных мыслителей был, как считается, Эдмунд Бёрк, который отреагировал, собственно, на Французскую революцию и сказал, что так дела не делаются, что все эти идеи социальной инженерии, вмешательства человека в естественный порядок вещей, они на самом деле утопические и вредные.
Таких авторов было довольно много. В России, допустим, это Константин Леонтьев, а в Италии – Юлиус Эвола.
У консерваторов изначально есть сильный когнитивный аргумент: они утверждают, что традиция как некий коллективный исторический опыт всегда важнее, чем мышление одного человека, и жить надо так, как заповедовали предки. Они считают, что человек склонен ошибаться, поэтому лучше делать только такие шаги, которые естественным образом вытекают из той политической традиции, в которой вы живете. То есть они считают, что обществом не надо манипулировать, оно должно существовать так, как это сложилось исторически.
В современной России в роли консерваторов выступают неоклерикалы, которые говорят, что есть некая православная традиция, которая отличает нас от других народов и государств, и ее надо придерживаться в повседневной жизни не только в церкви, но и за ее пределами. Политика, которой придерживается патриарх Кирилл, это типично консервативная политика. Официальные представители Церкви четко говорят: мы не либералы, мы не хотим, чтобы нам навязывали какие-то новые ценности, у нас старых хватает.
Но проблема консервативного подхода заключается в том, что, как показали в XX веке самые разные научные исследования – социологические, этнографические, политологические и т.д., –традиции почти всегда изобретаются задним числом. То есть та традиция, та древность и те ценности, к которым апеллируют консерваторы, они, как правило, тут же придуманы на коленке.
Это как раз то, что в социальном знании называется «конструктивизмом», в том числе и применительно к национализму. (Бывает, конечно, и либеральный национализм, но в целом националисты выступали обычно в роли консерваторов, в Европе по крайней мере.) Среди исследователей, разрабатывавших конструктивистские теории наций, стоит назвать недавно умершего Эрика Хобсбаума (у него есть книга, которая так и называется – «Изобретение традиции», но она пока не переведена на русский язык), а также Эрнста Геллнера и Бенедикта Андерсона.
В общем, традиции изобретаются, и это очень четко видно. Например, у американских республиканцев, особенно радикально настроенных, существует значимый для них образ – «Америка, которую мы потеряли» (почти как «Россия, которую мы потеряли»). Это страна до рузвельтовских реформ, в которой жили свободные сильные люди, способные сами позаботиться о себе и своей семье, не зависящие от федерального правительства, платящие, соответственно, мало налогов. Федеральное правительство постепенно подбирало под себя этих свободных людей, и, таким образом, ради того, чтобы заботиться о всяких бедных меньшинствах, мы потеряли, собственно говоря, эту главную опору Америки. Для республиканцев эта страна американской мечты является своего рода «золотым веком».
Поэтому главная претензия к консерваторам заключается, по сути, в том, что они являются таким же продуктом современности, как либералы и социалисты. Они тоже появились 200 лет назад. И они тоже вынуждены изобретать себе традиции. Только социалисты и либералы занимаются проектированием нужных им социальных схем в будущее, а консерваторы занимаются проектированием этих схем в прошлое. И здесь самый очевидный пример – это нацисты, конечно.
Сегодня существуют самые разные попытки интерпретации этого явления, но в принципе, если пытаться классифицировать все нацистские и фашистские режимы XX века, они все-таки будут консервативными, потому что все они выступали за так называемые «традиционные ценности»: мужественные мужчины, патриархальные семьи, война как рыцарская доблесть, общее важнее частного. И они всегда себе придумывали какую-то фантастическую историю, которая за ними стоит. Собственно, само название гитлеровского государства – «Третий рейх» — как раз и указывает на эту воображаемую традицию.
Прочитать оригинал поста Кирилла Мартынова с комментариями читателей его блога можно здесь.