"Наша партия потерпела поражение"

«Росбалт» начинает публикацию цикла интервью «Разделенные безвременьем» с представителями двух поколений – с теми, кто поднялся в девяностые годы, и теми, кто стал известным в десятые.

Пришедшие из девяностых: Марат Гельман

Еще в конце горбачевской перестройки Марат Гельман открыл в Москве чуть ли не первую частную арт-галерею. На много лет она стала центром осуществления самых громких в России проектов в области современного искусства. Это довольно гармонично совмещалось со все более глубоким погружением ее владельца в политтехнологические мероприятия.

С середины девяностых и до начала нулевых почти ни одна серьезная акция в глубинных сферах не обходилась без участия Марата Гельмана – полутайного, полуявного. Участие в президентских компаниях Бориса Ельцина в 1996-м и Владимира Путина в 2000-м, сотрудничество с СПС и лично с Сергеем Кириенко, а также и вовлеченность в несколько менее известных политтехнологических проектов, создали Гельману немного преувеличенную репутацию одного из тайных кукловодов российской политики.

Так или иначе, но к началу второго президентства Владимира Путина его карьера политтехнолога в основном закончилась. Новый взлет его активности пришелся на президентство Дмитрия Медведева. При поддержке тогдашнего пермского губернатора Олега Чиркунова он организовал в Перми музей современного искусства PERMM и превратил его в центр не только художественных, но и общественных проектов всероссийского размаха. С возвращением Владимира Путина в Кремль и началом радикальной архаизации культурной политики, Марат Гельман стремительно превращается в опальную фигуру. Его увольняют с должности директора PERMM. Его неустанно шельмует агитпроп. Сам он, утратив часть той резкости и категоричности, которые казались неотъемлемыми чертами его личного стиля, заново осмысляет свою роль генератора идей, но не отказывается от нее.

- В конце 1980-х вы выглядели человеком, который точно знает, что надо делать. Глядя из сегодняшнего дня, что вы скажете о своих тогдашних планах?

- Все мои успехи связаны как раз с ошибками, с ложными представлениями, а вовсе не с планами.

И первое мое заблуждение касалось искусства – что свободный рынок все в нем исправит. В конце 1980-х я верил, что талантливые художники за счет рынка поднимутся наверх, а бездарные будут продолжать оставаться ответственными секретарями Союза художников. Это была иллюзия. Рынок действительно успешно разрушил советскую систему организации искусства. Но взамен он ничего не смог построить. Мы тогда не понимали, что в отсутствие инфраструктуры рынок действительно превращается в базар. В восточный базар. Нужны инвестиции в инфраструктуру художественной среды.

В Соединенных Штатах, где власть ни копейки не тратит на инфраструктуру, она придумала законы, которые толкают людей выстраивать эту инфраструктуру частным способом. Для нас это не годится. Больше всего нам, наверное, подходит немецкая система. У каждого района Берлина есть свой администратор по культуре. Все спущено предельно вниз. И если у Ай Вэйвэя, великого художника, есть мастерская в каком-то берлинском районе, то культур-администратор этого района не может считать, что он начальник Ай Вэйвэя. Он себя осознает, и правильно осознает, как часть инфраструктуры. А у нас все централизовано, и министр культуры воспринимает себя как начальника всех художников и начальника над всей инфраструктурой – той, которой нет. Рынок ее не создал. Иллюзия на этот счет нас обманула, но она была полезной. Мы сами что-то построили в 1990-е годы.

И вторая иллюзия.1996 год. Ельцин против Зюганова. На старте у Ельцина - 2%, а у Зюганова - 30%. Нам казалось, что демократию надо защитить любой ценой.

- Кому – «нам»?

- Нашему поколению. Всем, кто хотел перемен, хотел уйти от советского прошлого.

- И в частности, политическим консультантам и политтехнологам, в сообщество которых вы вошли. Когда это случилось?

- У меня все случайно в жизни. Так получилось, что в 1993-м я стал общаться с политологами и политтехнологами. И они меня как-то оценили, что ли.

- А почему? Вы человек из чужого для них мира. Вам действительно было, что им сказать?

- Мне нечего было им сказать по содержанию политических позиций. Кроме желания перемен. Но они, мне кажется, увидели во мне технолога. Ведь в чем проблема политолога – ну, ученого. Политолог видит реальность как пейзаж. Если он хороший политолог, хороший аналитик, он его выписывает детально, точно, приближенно к действительности. И когда нужно эту реальность менять, то его профессионализм ему мешает, потому что для него этот пейзаж слишком реален. А я все-таки сын драматурга (Александра Гельмана – «Росбалт»). Для меня этот пейзаж – только предуведомление к пьесе. Такое-то место действия, такие-то герои. А развитие событий пойдет по сценарию, который еще предстоит написать. Это то, чем я отличался от них всех. Я по-другому относился к реальности. Во мне всегда был такой сценарный зуд. Как только видел политическую ситуацию, я сразу же придумывал, во что эту ситуацию можно превратить.

Это было интересно. И я, по крайней мере до 1999-го года, относился к этому исключительно в игровом ключе. И в тот единственный раз, когда я отнесся к этому серьезно, я как раз и ошибся. В 1996-м году. Я сильно сожалею, что тогда все так случилось. Демократия - это процедура. Мы тогда пожертвовали свободой медиа и пожертвовали честностью процедуры выборов. И дальше выяснилось, что один раз это сделав, победивший Ельцин будет пользоваться этой несвободой по полной программе. И потом Путин тоже захочет это использовать. И выяснилось, что, оказывается, лучше бы победили коммунисты. Сохранить свободу прессы и честность выборов было важнее, чем выбрать демократа.

- Но после 1996-го был еще и 1999 год. Передача власти по наследству – тоже ведь не такой самоочевидный сюжет, как может показаться задним числом. И вам опять нужно было сделать выбор. Или, допустим, предоставить события своему ходу. Президентом мог стать Евгений Максимович Примаков, который хотел и, по-моему, был способен тогда избраться. Но кремлевская администрация решила, что пройдет ее человек. Вы участвовали в кампании Путина. Сегодня вы это тоже считаете ошибкой?

- Я никак не причастен к решению о кандидатуре. Оно было принято вне политтехнологического пространства.

- Но вы могли и не участвовать в кампании.

- Путин до конца первого срока вовсе не был фигурой, окрашенной негативно.

- Я тоже так думал тогда.

- И если бы Путин вдруг по каким-то причинам после первого срока ушел бы, он был бы наверно самым успешным президентом новой России.

- Мне приходило в голову, что если бы Ельцин ушел после первых трех лет, о нем можно было бы сказать то же самое. Какая-то закономерность есть для таких эпох. Лучше, чтобы правитель не засиживался. Так или иначе, вы считаете, что ваша работа для Путина не была ошибкой?

- Не была. Или скажем так – продолжение ошибки 1996 года привело к тому, что мы имеем сейчас. Моя позиция всегда была такая. То, что я делаю в своей галерее, это то, за что я отвечаю своей репутацией. А то, что я делал в политике, я воспринимал как сферу услуг. Все-таки там я себя игроком никогда не чувствовал.

- Рядовым солдатом…

- Солдатская логика, она, наверно, наиболее адекватна. Я себя воспринимал именно так. Я человек, у которого есть какие-то компетенции. Для меня это не было частью моей публичной жизни.

- Мысль, что ваша деятельность накладывает какую-то печать на жизнь живущих в стране людей, она что, совсем не присутствовала?

- Наверно присутствовала. Но была иллюзия, что мы все еще уходим от Советского Союза, не пускаем коммунистов. И в этом смысле противоречия с официальной линией до 2004 года у меня не было.

- В эти переломные времена, около 2000-го, когда менялась власть, каждый, кто участвовал в событиях, не мог не думать о своей роли в предстоящие годы. О какой-то позиции, которую он хочет занять. Что вам казалось нормальным, заслуженным, правильным для вас?

- Было четкое ощущение, что никаких позиций я не хочу. У меня есть галерея… Помню, была очередная встреча с Лужковым. Отец мне говорит: «Слушай, ты сережку вынь из уха». А я говорю: «Ни в коем случае, папа. А то они подумают, что я к ним туда хочу. Стать частью этой машины. Пусть они ко мне относятся как к такому странному человеку, который точно никогда не будет ни в каких креслах сидеть».

- Вы вели себя в политике как автор художественного произведения, для которого события, решающие судьбы страны и, может быть, даже всей планеты, были просто сценой, на которой ставится пьеса. Не кажется ли вам, что это очень опасная роль и очень большой соблазн?

- Даже в театре главная фигура – режиссер. А не сценарист.

- Сценарист тоже вносит лепту.

- Понимаю, что вы хотите меня вывести на некую личную ответственность. Но политтехнолог успешен только тогда, когда он относится к этому делу как к шахматной партии.

- Но ведь сейчас мы все помудрели. По крайней мере, надеюсь на это. И вот мы уже с дистанции смотрим на прошлое, и видим его не в одной плоскости, а в объеме. Я и о себе говорю. Тоже ведь довелось участвовать в событиях тех лет. Не на таких выдающихся ролях, конечно.

- Все-таки, если мы берем период с 2000 года, то внутри власти были, как бы их назвать, «партии» - голубей и ястребов. И мы были в той партии внутри власти, которая считала, что все-таки нужно идти к демократии, что все-таки нужны выборы, несмотря на риск. А были другие люди, кстати, и при Ельцине они были, но при нем это не была «партия», а только отдельные группы, которые говорили: какие к черту выборы? А вдруг что-то случится, и тот, кто не надо, выиграет. Нет уж, давайте – вот налоговая полиция, вот прокуратура, вот тюрьма… В каком-то смысле можно сказать, что в 2003-м или 2004-м году наша «партия» просто потерпела поражение. И ответственность за то, что ты не победил, это достаточно странная постановка вопроса.

Для меня все окончательно стало ясно в 2004-м, когда отменили выборы губернаторов. Я тогда сказал себе, что это уже не политическая ситуация, и ушел из политтехнологического бизнеса. Политика - всегда игра. Демократическая политика никогда не может дать гарантию, а эти ребята хотели стопроцентных гарантий. Примерно в то же самое время или чуть раньше, чем я, практически все люди, которые занимались первыми выборами Путина, ушли из администрации. Все те люди, которые обеспечивали с августа 1999-го по март 2000-го его победное шествие.

- Они ушли или их попросили уйти?

- Волошин (глава президентской администрации в 1999 – 2003 годах, – «Росбалт») сам ушел. А дальше рассыпалось сразу же много всего.

- А та «партия», к которой вы принадлежали, имела хоть какие-то шансы победить?

- Тогда впервые начали играть важную роль личные характеристики Путина. Как человек той системы, из спецслужб, он в демократической логике себя некомфортно чувствовал. Вертикаль была внутри Путина изначально. Только до этого она не была востребована. Он умеет управлять только таким способом. В демократической ситуации, где сдержки и противовесы, в которой Ельцин чувствовал себя как рыба в воде, он не мог работать. И он выстроил фактически всю страну под себя. Мы стали некими заложниками бэкграунда Путина. Его прошлого.

- После 2004 года вы вернулись к тому, с чего начинали в конце 1980-х. Легко это получилось?

- Меня накрыл кризис среднего возраста. Было ощущение, что у тебя все в прошлом. Тяжелейший кризис. Чувствуешь себя молодым, а в то же время все у тебя в 1990-х. Галерея Гельмана в 1990-е - это штаб, в котором реализуются самые важные проекты. А галерея Гельмана в двухтысячные – это одна из двадцати крупных, хороших галерей. Я – человек девяностых. Это лучшее время моей жизни. Это потом пермский период дал мне как бы повторение 1990-х.

- Не было мысли эмигрировать?

- Однажды была. Но тут так интересно. Я на несколько месяцев приезжал в Нью-Йорк, в Берлин, и быстро находил себе там какие-то занятия. Но здесь интересно. Даже сейчас. Вот мы ругаем эти времена, но, все же, какая интересная жизнь. Когда у меня был кризис, я понял очень важную вещь. Зачем ты что-то делаешь? Ради славы, еще ради чего-то? Я понял, что единственное, что меня интересует, чтобы мне было интересно.

А потом начался очень успешный период. Пермский проект, Общественная палата… У меня была ставка на Медведева.

- Как политик он весьма незначительная персона.

- Мы тогда обращали внимание на человеческие качества, а не на масштаб. Но он не игрок. Если бы он был игрок, пусть даже в авантюрном смысле, ведь бывает же, когда и люди небольшого масштаба ощущают себя игроками. А он себя игроком не почувствовал. И все, кто делал на него ставку как на игрока, проиграли. Но у меня при нем был период, который я считаю очень продуктивным. Я был востребован. Я сделал большой проект «Оттепель» в Нью-Йорке. Сразу после этого - пермский проект. Я встречался с Медведевым. У нас была идея сделать Пермский край полигоном нового. Это касалось не только культуры, но и образования и многих других вещей.

- Эпоха Медведева закончилась одиннадцатым годом, протестами московской интеллигенции. Как вы это приняли? Вы себя сами-то считаете интеллигентом?

- Художники в принципе не интеллигенты. Интеллигент – это потребитель культурного продукта. А производитель культурного продукта – это не потребитель. Мы по разные стороны прилавка. Мы продавцы, а они покупатели.

А с одиннадцатым годом было так. Я встраиваюсь во все эти властные системы. Я готовлю для будущего правительства Медведева новую культурную политику. И что происходит. Вдруг вся художественная среда осознает, что она перестала быть авангардом. Раньше у нас было ощущение, что общество находится в тухлом состоянии, а мы что-то все-таки делаем. Мы более свободны. И вдруг в один день нам показывают, что общество нас обогнало.

- Но художественная среда и не должна заменять собой общество.

- В России если художественная среда не в авангарде, она вообще не нужна. Во Франции можно представить себе художественную среду в качестве развлекателей, декораторов, украшателей жизни. А в России нельзя. Не только для меня, для многих людей в искусстве декабрьские события - это был сигнал, что нужна срочная ревизия. И я сделал для себя серьезнейшие выводы. Я вышел из всех взаимоотношений с властью. Много порушил. Но я это сделал довольно быстро

- Вы делали разные ставки за четверть века. Многие из них проиграны, как я понимаю. Нынешняя ваша ставка – она на что?

- Когда закончилась история с Пермью, я почувствовал, что надо менять жизненную стратегию. Я для себя впервые решил, и не только в политике, а вообще, что наступило время уходить от позиции технолога в позицию некоего, ну вот, игрока. Человека, который действует, исходя из собственного представления о том, что хорошо и что плохо. Я отходил от политики, а теперь получается, что я в нее вернулся, но уже в качестве фигуранта. У меня теперь есть четкое представление, свое уже, отличное от других, о некоем рецепте. Для страны. Что нужно делать. Когда я стал бывать в Восточной Европе, в странах, которые были с нами когда-то, я понял: мы потеряли время. Пока мы здесь занимались нашей возней, там шаг за шагом что-то строили.

Я сейчас собрал небольшую группу, и мы делаем проект под названием «Новая культурная политика». Это видение через призму культуры, как должна развиваться страна. Это наш политический манифест. И я собираюсь эту «Новую культурную политику» противопоставлять тому, что сейчас происходит.

- Как относитесь к мнению о том, что наше с вами время проходит, что на наше место идут новые люди? Не в том смысле, что они начинают играть наши роли. А просто они нас заменяют. В журналистике, например, я это вижу отчетливо.

- Героям 1990-х, может, самим уже надоело быть героями. Но пока ситуация такая, что 1990-е рулят. Мы должны сделать свою работу. Если мы ее недоделаем, то это новое поколение не сможет себя выразить. Оно же не в противопоставлении нам.

- А может, как раз в противопоставлении?

- Нет. Поколение, которое сейчас приходит, скорее, выросло из 1990-х, чем из двухтысячных. Конечно, они гораздо более профессиональны. Мы были энтузиастами, а они уже получили образование. И их больше гораздо.

- Нет ощущения, что они заставят вас отойти на второй план? Вы не стары, вы можете продолжать еще долго работать, и все такое. Но можно быть фронтменом, а можно быть просто «одним из».

- Конечно, очень важно вовремя уйти. Но так как у меня вся жизнь – перемена ролей, то для меня в этом вообще нет никакой проблемы. Я ухожу из одной роли и перехожу в другую.

- Не боитесь конкуренции?

- Я даже перестал понимать, что это такое. Как и в политтехнологиях, у меня эксклюзивная роль. Она не главная, она эксклюзивная. Она моя. Есть какие-то люди более известные, более умные, более успешные. Но я работаю Маратом Гельманом. Я единственный сегодня, кто понимает не только что надо делать, но и как надо делать в этой новой культурной политике. Вот, например, как галерист, я себя чувствую неуютно. Но я не галерист уже. Я просто человек, который владеет галереей, в которой есть директор. Так как я себя не чувствую галеристом, то я не чувствую и конкуренции.

- Как вы считаете, новая генерация сможет сделать то, что не удалось или неправильно было сделано нашей? Или тоже будут людьми, которые станут говорить: вот тут я ошибся, там сделал не то и не так.

- Я уже говорил, что мы потеряли время.

- Они тоже потеряют?

- Это будет самое плохое. Моя основная претензия к Путину, что с ним мы теряем время. Это новое поколение сейчас думает: Путин, он когда уйдет – в 2018 году? При нем они не поднимутся. А теперь представьте: Путин уходит. Тогда эти люди вполне бы справились, справились бы лучше нас.

Беседовал Сергей Шелин