На 60 минут старше. И печальней

В «Нашем театре», что на проспекте Добролюбова в Петербурге, на сцене «Арт-Подвала» прошла премьера трагической клоунады «Что случилось в зоопарке».

Пьеса классика американской драматургии Эдварда Олби, написанная в 1959 году, стоит в длинном ряду великих художественных и философских текстов XX столетия, посвященных проблеме отчуждения человека от общества («массовый человек» Хосе Ортеги-и-Гассета, «человек без свойств» Роберта Музиля, «одномерный человек» Герберта Маркузе, «посторонний» Альбера Камю).

С наступлением нового тысячелетия эта экзистенциалистская тема не только не утратила своей актуальности, но еще больше обострилась - виртуальная вселенная Интернета лишь усугубила проблему отстраненности одного от многих. И если философия, похоже, сказала по поводу «одиночества в сети» все, что могла, то зрелищные искусства продолжают философский диалог со зрителем.

Действие пьесы для двух актеров происходит в коробке из фанеры - одинокое нарисованное облако на синем фоне, зеленая клеенка на полу, желтый деревянный параллелепипед вместо скамейки. Клоунада как цирковой жанр обычно легко находит отклик у зрителей самого юного возраста, но не в этот раз - безымянная представительница младшего поколения так и не узнала, «что случилось в зоопарке», заснув на маминых коленках в середине спектакля. Впрочем, девочка осталась единственной равнодушной персоной в камерном зрительном зале…

«Мистер, я только что был в зоопарке!» – выглядывая из-за желтой двери произносит улыбчивый человек средних лет, обращаясь к господину, сидящему на такой же желтой «скамье». «А… Что? Это вы мне?» – переспрашивает тот. «Я только что был в зоопарке, а потом пошел пешком на север… Старый добрый север», – продолжает мужчина у двери. Его белая рубашка контрастирует с ярко-желтыми носками, виднеющимися из-под укороченных серых брюк. Героя зовут Джерри, а его вынужденного собеседника – Питер.

Питер – классический представитель американского среднего класса. Порядочный муж, отец двух дочерей, обладатель квартиры на Семьдесят четвертой улице, а также двух кошек и пары попугайчиков. Разумеется, как «правильному» мужчине Питеру всегда хотелось иметь сына, а животные в доме появились благодаря жене и дочерям. Тем не менее, Питер доволен своей жизнью, поэтому (как обычно, по субботам) он расслабленно читает какую-то простую книжку в Центральном парке, изредка поднося ко рту курительную трубку.

Питер «собирателен» во всем, начиная с имени и заканчивая «универсальными вкусами» в литературе. И эта «социальная» оболочка резко контрастирует с неряшливой простотой Джерри.

Джерри живет вне социального контекста, и люди для него не делятся на абстрактные типы (например, «издателей и писателей») - они совершенно конкретны, будь то чернокожий сосед-гей, вечно ходящий в кимоно, или женщина, плачущая за закрытой дверью по какой-то загадочной причине. Все они, как и сам Джерри, одиноки. На первый взгляд, они, как и Питер, втиснуты в рамки. Но это другие рамки - рамки их уникальности, из-за которых реальные люди превращаются для Джерри в воображаемые картинки. Он наблюдает их каждый день, но построить с ними отношения – не может.

Поначалу кажется, что Джерри просто «странный». Действительно, он выглядит сущим ребенком, в самом начале пьесы беспокоя Питера нелепым восклицанием о зоопарке. И зритель, конечно же, сразу рисует на своем лице снисходительную полуулыбку, думая: «Да, и я когда-то встречал такого чудика». Но после рассказов Джерри о доме, в котором он живет в «смехотворно маленькой коморке» по соседству с «чернокожим педиком», семьей пуэрториканцев и вечно рыдающей женщиной, отношение к герою наполняется новыми эмоциями: «Эх, бедный, больной парень, любой бы свихнулся от такой жизни». Однако, явно предчувствуя подобный мягко-сентиментальный зигзаг, Джерри неожиданно обрывает его: «Зато у меня нет одной жены, двух дочек, двух кошек и двух попугайчиков».

Кажется, у него нет вообще никого… И постепенно Питер, а вместе с ним и зрители, начинают понимать, что улыбка, которая не исчезает с лица Джерри даже во время воспоминаний о пьющей матери или мерзкой похотливой домоуправляющей – это отнюдь не улыбка несведущего ребенка в теле взрослого. Это улыбка последней степени отчаяния, тупой боли и смирения; улыбка, просто прилипшая к его лицу, которое уже не в силах отображать страдания...

Джерри почти спокойно рассказывает о страшной собаке с красными глазами, которая бросается на него каждый раз на пороге дома, о своей попытке ее отравить и о своем горьком открытии, что именно это свирепое существо, которое он вроде бы ненавидел всей душой, оказалось в итоге его единственным другом.

Но почему Джерри так одинок? Потому что не может найти человека ни в мире пустых и равнодушных людей с универсальными вкусами, ни в мире загадочных «людей-образов», что проходят мимо ежедневно, но не позволяют увидеть в себе ничего, кроме какой-то одной особенной черты.

Что ж, решает Джерри, «если не получается общение с людьми, надо начинать с чего-то другого». «С животных! Человек обязательно должен как-то общаться хоть с кем-нибудь. Если не с людьми, так с чем-то другим. С кроватью, с тараканом, с зеркалом… нет, с зеркалом не годится, это уж последнее дело… С тараканом… с… с ковриком, с рулоном туалетной бумаги… нет, это тоже не годится, как и зеркало. Видите, как трудно – очень мало что годится! С уличным перекрестком и разноцветными огнями, которые отражаются на мокрых тротуарах… со струйкой дыма… и… и с колодой порнографических карт, с сейфом… Без замка… знаться с любовью, с блевотиной, с плачем, с яростью оттого, что хорошенькие дамочки вовсе не хорошенькие и не дамочки, с торговлей телом, которое есть сосуд любви, с истошным воем, оттого что ты никак не умрешь… с богом…». А минутой раньше восклицает: «Если молиться, так за моего соседа в кимоно, за семью пуэрториканцев, за человека в комнатке напротив, которого я никогда не видел, за женщину, которая всегда плачет за дверью, и за всех людей в таких домах, как этот…».

Момент кульминации заставляет вздрогнуть от ужаса – Джерри говорит правду! И вместе с ошарашенным Питером хочется воскликнуть: «Я ничего не понял! Не хочу больше слушать!».

Мы не хотим ничего понимать и слышать, потому что Джерри говорит о нас, потому что одинокими и потерявшими цель жизни здесь стали именно мы – питеры, сидящие в зале, слушающие этот монолог, читающие этот текст. И пусть не каждый из нас является успешным издателем или гордым обладателем квартиры на Семьдесят четвертой улице с «одной женой, двумя дочками, двумя кошками и двумя попугайчиками». Но многие ли могут сказать, что подобные «статусные» ценности кажутся им неважными?

Мы создали свой социальный и в то же время замкнутый лишь на своем микро-пространстве «инсулированный» комфорт и утвердили его защиту смыслом нашего существования. Мы проживаем «счастливую» среднестатистическую жизнь, не желая признавать, что заменили живое и ответственное человеческое общение на пустые разговоры о «статусах» – перенеся их даже в уютный мирок виртуальных страниц в соцсетях. Мы хотим, чтобы все в нашем мире было удобопонятным, разложенным по полочкам и приведенным в порядок. А когда кто-то пытается разрушить стройную упорядоченность нашего мира (который на самом деле ничего не стоит, ибо пуст и лишен реальной жизни), когда кто-то указывает нам на псевдомотивы наших псевдостремлений, мы затыкаем уши и притворяемся дураками.

Маленький тихий спектакль превращается в большое эмоциональное цунами, полностью накрывающее зрителя. И каждый в это мгновение решает, кем же является он – до сумасшествия одиноким Джерри, открывшим сущность современного человека, или среднестатистическим глухим Питером, который начинает яростно прогонять незванного собеседника со своей желтой скамейки, чтобы сохранить хоть что-то, связанное с его представлениями о себе самом.

Никто не вспоминает о том, что в программке, сжатой в руке, под названием спектакля стоит слово «клоунада». Все на время забывают о желтых носках Джерри, о минималистичных ярких декорациях и о том, что же все-таки случилось в зоопарке. Никто, кажется, не думает об этом до тех пор, пока внезапный громкий звук цирковой мелодии, по традиции сопровождающий выход клоунов на арену, не заполняет пространство зала.

Трагическая клоунада удалась как нельзя лучше. И, возможно, она стала трагической не только из-за своей идеологии, но и потому что заставила каждого зрителя повзрослеть минимум на 60 минут.

Анастасия Гущина, студентка СПбГУ