Путинское евразийство долго не протянет

После того, как мыльный пузырь великой программы удвоения ВВП лопнул, новой амбициозной целью Кремля стало создание Евразийского союза (ЕАС) - с единым политическим, экономическим, таможенным и военным пространством. Об этом уже успели много и пространно поговорить и президент Владимир Путин, и спикер Госдумы Сергей Нарышкин, и другие официальные и полуофициальные лица. Но вот в первых числах апреля бывший советник президента США Збигнев Бжезинский в интервью украинскому изданию «День» решительно заявил: «Я не верю, что российская идея создания Евразийского союза завершится успехом».

Помимо Бжезинского, сомнения в целесообразности и реальности создания ЕАС уже высказывали многие российские аналитики. Однако до сих пор полноценная общественная дискуссия по вопросу о перспективах евразийства в XXI веке так и не началась. А сделать это, судя по всему, все же необходимо.

Но прежде, чем расставить актуальные точки над «i», стоит обратиться к истокам евразийской мысли – приглядеться к той яблоне, с которой нам на голову собралось упасть яблочко «новейшего евразийства».

Идеология евразийства зародилась в начале 1920-х гг. Программным документом этого направления стал сборник «Исход к Востоку», включавший статьи эмигрантов Николая Трубецкого, Петра Савицкого, Георгия Флоровского и Петра Сувчинского. Бльшевистская революция обвалила авторитет России в глазах просвещенных европейцев, которые увидели в российских событиях лишь трагически неудачную попытку повторить «зады» европейской цивилизации. Авторы же сборника стремились доказать, что Россия не хуже Европы, что она способна развиваться сама, а не просто «плестись» позади Запада. Для этого евразийцы, считавшие себя преемниками славянофилов, решили не просто отвернуть Россию от Европы, но повернуть ее лицом к Азии.

При этом они не отрицали военно-технического превосходства Европы над Россией. И видели в этом особую сложность и «тонкость». «Обороняться было необходимо, - писал Николай Трубецкой, - а это в свою очередь ставило Россию перед лицом… необходимости — усвоения европейской военной техники. Техника же военная влекла за собой необходимость усвоения и техники промышленной. Положение было сложное и трудное. С одной стороны, необходимо было в целях самообороны кое-что позаимствовать, кое-чему поучиться у Европы; с другой стороны, надо было опасаться того, как бы при этом не попасть в культурную, духовную зависимость от Европы».

Не отрицали евразийцы и того, что европейские, близкие к морю страны находились в более выгодном положении, нежели континентальные. «Те страны и области, которые по своему положению могут пользоваться преимущественно морским транспортом, в гораздо меньшей степени зависят, в процессах международного и междуобластного обмена, от расстояния, чем страны, обращенные в своей хозяйственной жизни преимущественно к перевозкам континентальным», - отмечал Савицкий.

В общем, картина вырисовывалась не слишком воодушевляющая. Россия-Евразия – аутсайдер по определению, в силу своего географического положения. Европа всегда впереди в экономическом и военно-техническом плане, и надо постоянно перенимать у нее материальные достижения, при этом строго следя за тем, чтобы среди стратегических ноу-хау не затесался ненароком «опасный сор» европейского свободомыслия. Да и революция, которая, к радости евразийцев, оторвала и отгородила Россию от Запада, сама по себе была безусловной катастрофой…

Как и некоторые другие идейные течения тех лет, евразийство пыталось оправдать революцию, отыскать в ней стратегические плюсы, обелить ее в глазах просвещенных европейцев, хотя бы посредством агрессивного эпатажа. «Не коммунистической только заразы боится Запад, когда пытается окружить Россию заставами, - злорадно восклицал Сувчинский в статье с характерным названием «Сила слабых». - Европа поняла, что на глазах у всех вырастает и крепнет прежняя Европейская провинция, с которой неминуемо придется сразиться, которая даже первая, не дожидаясь высокого вызова, — обручится войной обличения, укора и гнева на свою недавнюю и, казалось, вечную метрополию».

Православный мыслитель Флоровский, считая коммунистическую революцию бесспорным злом, в то же время стремился отыскать в ней плюсы. «В великом катаклизме разверзлись все трещины и щели, первозданные породы вынесены на поверхность, глубины обнажились… Мы ощутили раздвоенность русской национальной стихии… И мы увидели, что любим Россию именно за эту ее двухликость». По мнению Флоровского, революция стала той силой, которая позволила «разорвать петли опутавшего Россию социального и политического зла и утвердить высшую и совершенную форму культурно-общественного бытия» - то есть, допетровскую Русь. Ведь именно эпоху Петра I евразийцы считали тем рубежом, после которого страна начала развиваться в неправильном, европейском русле.

Для идеологов евразийства аутентичное и совершенное Российское государство должно быть построено и организовано по типу империи Чингисхана, которую они считали непосредственным предшественником России. Именно поэтому наиболее приемлемой формой организации государственной власти евразийцы считали вертикально-интегрированную власть ханского типа. При этом, однако, они утверждали, что такая государственность, созданная усилиями завоевателей, отражала глубинные интересы населяющих ее народов. «Не случайна связь народа с государством, которое этот народ образует, и с пространством, которое он себе усвояет, с его месторазвитием», - писал один из идеологов евразийства историк Георгий Вернадский.

Таким образом, возникала дилемма «курицы и яйца», когда неясно, что же все-таки первично – государство или народ (а точнее народы).

Впрочем, анализ исторического развития России позволяет сделать вполне однозначный вывод: главной силой явилась именно власть – сперва Орда, потом Москва. Никакого «общественного договора» (хотя бы и «по умолчанию») проживающие на территории России этносы между собой не заключали. Все они были в какой-то момент завоеваны и объединены внешней силой – ханами, князьями, царями, генсеками и т.д. Более того, сам русский народ при ближайшем рассмотрении оказывался политическим конструктом, созданным «сверху», путем принудительного объединения некогда свободных новгородцев, псковичей, тверичей, рязанцев, вятчан, нижегородцев и т.д. При таком понимании сути государственности вполне органичной оказывалась евразийская идея вертикально-интегрированной власти как ее главного «чингисханова» стержня.

Однако было ясно, что перспектива проживания в государстве, сходном с империей Чингисхана, выглядит не совсем привлекательной. Ведь источником власти в такой стране является страх людей перед Великим Ханом, который беспощадно ликвидирует неугодных – тех, кто ему кажется «предателями и трусами». Чтобы сгладить автократический характер власти, евразийцы решили, что она должна быть ограничена морально-религиозными принципами и устоями. Православная вера явилась важнейшей идеологической составляющей евразийского учения, призвавшего к превращению России в «православную идеократию».

В экономическом плане, если не считать воровства европейских ноу-хау, евразийцы предлагали максимальную автаркию. Так, Савицкий считал, что из-за географического положения России (почти все моря, примыкающие к ее территории, замерзают, что затрудняет международную торговлю) все необходимое должно производиться внутри страны, чтобы свести к минимуму зависимость от импорта.

Как нетрудно заметить, проект евразийцев не выглядит гуманитарно привлекательным и не вызывает желания жить в подобного рода стране, что и подтвердили сами евразийцы своим личным выбором. Все они эмигрировали из советской России и не спешили вернуться, подобно некоторым другим эмигрантам, увидевшим в большевиках новых «строителей» великого русского государства (например, идеологи сменовеховства с большим энтузиазмом устремились в СССР и потом почти все погибли в период Большого террора).

А ведь СССР был государством, весьма близким к «идеалу» евразийской модели: «чингисханова» вертикаль власти, экономическая самоизолированность вкупе с использованием западных военно-технических достижений, полиэтничность. Разве что в качестве идеологической основы вместо православия использовался коммунизм. И что из вышло из этого евразийского воплощения? Ничего хорошего. Сначала жесточайшие репрессии, потом перманентный застой…

Единственное, что выглядит хотя бы частично здравым в рассуждениях евразийцев – это их взгляд на особенности «континентальной» экономики. Нельзя не согласиться с тем, что экономика, способная при определенных условиях (например, в ситуации холодной войны) обеспечить основные потребности государства и населения, приносит определенные выгоды. Однако с окончанием холодной войны исчезают и эти условные преимущества евразийской самоизоляции.

Таким образом, хотя идеология евразийства – одна из немногих сравнительно реалистичных российских идеологий, в целом она - застойно-тупикова и априори авторитарна, то есть антидемократична.

Почему же тогда нынешнее правительство вдруг решило обратиться к полуистлевшим евразийским идеям?

Думаю, именно авторитарность государственного устройства, будучи одной из важнейших точек соприкосновения между тремя участниками евразийского проекта (Россией, Казахстаном и Белоруссией) стала неким скрытым фактором, давшим импульс к началу работы над созданием ЕАС - ведь для объединения необходимы некоторые общие черты, схожие интересы и цели.

В качестве еще одного фактора можно выделить желание глав упомянутых государств построить своего рода «региональную империю», которая служила бы противовесом другим силовым полюсам мирового развития (в первую очередь - Евросоюзу и НАТО). Этот фактор, впрочем, традиционен для евразийцев. Еще Лев Гумилев писал: «Объединенной Евразии во главе с Россией традиционно противостояли: на западе – католическая Европа, на Дальнем востоке – Китай, на юге – мусульманский мир».

Что ж, не исключено, что замысел руководителей России, Казахстана и Белоруссии в скором времени воплотится в жизнь. И, возможно, этот проект принесет даже некоторые выгоды странам-участницам - главным образом, экономические. Но как долго он просуществует? Ведь все три государства, прежде всего, будут преследовать свои собственные интересы. Смогут ли они, в случае чего, «наступить» на свою гордость и подчиниться интересам консенсуса? Сможет ли Россия подавить свой наставнический «шефский» тон и участвовать в союзе именно как союзница, а не как центр принятия решений и рупор приоритетных мнений и идей?

Российские адепты идеи, само собой, не только настроены сугубо оптимистически, но и не скрывают своей уверенности в том, что в нарождающемся ЕАС Россия непременно будет «равнее других». Политолог Игорь Панарин в статье «Интеграции Евразии на основе духовности» пишет: «Представляется, что идея Евразийской Руси (ЕР) способна выступить глобальным российским геополитическим проектом развития в 21 веке, интегральной национальной идеей русского и союзных ему народов Евразии. Россия должна быть ядром интеграции Евразии и хранителем ее традиционных духовных ценностей».

Однако вот что говорит президент Казахстана Нурсултан Назарбаев: «Духовной столицей, сердцем Евразии может стать Астана, а центром этого сердца – наш Евразийский Университет в Астане...».

Как нетрудно понять, этот конфликт амбиций может стать преградой на пути создания и дальнейшего существования ЕАС.

Еще одним «камнем преткновения» является идея наднационального Евразийского парламента. Инициатива, исходившая от России (в лице Сергея Нарышкина, выступившего с ней год назад) не была поддержана ни Казахстаном (мажилисмены казахстанского парламента категорически ее отвергли), ни Белоруссией (ее руководство упрекнуло Москву в попытке возродить СССР). И даже заверения Владимира Путина в том, что «новый интеграционный проект для Евразии» не имеет никакой связи СССР, лидеров союзных государств не успокоили.

Российское правительство возлагает большие надежды на евразийский проект. Однако даже если он и будет образован, долго ему не протянуть. Ни одна развитая и вполне самодостаточная страна не захочет стать «российской подшефной». Судя по всему, даже для Белоруссии и Казахстана Россия не является достаточно привлекательным претендентом на роль регионального лидера.

Таким образом, скепсис Бжезинского в отношении перспектив Евразийского союза выглядит скорее разумным прогнозом, нежели голословным злопыхательством.

Анна Новоселова, студентка СПбГУ