Четыре удара под дых

На девятом году знаменитой академической реформы российская наука по-прежнему не спешит удивлять мир. О том, что положение не блестящее, свидетельствует и недавнее пространное интервью президента Российской академии наук Александра Сергеева газете «Ведомости». В числе многого там было отмечено, что 85% опрошенных россиян затрудняются назвать хоть одно имя современного известного российского ученого.

Почтенный академик выделил ряд причин, сдерживающих отечественный научный прогресс. По-прежнему скромное финансирование (чуть более 1% ВВП на всю науку, из них менее 0,2% — на фундаментальную, а в развитых странах в разы больше). Незаинтересованность отечественного бизнеса в науке. Продолжающаяся эмиграция: из России уехало вдвое больше ученых, чем сейчас работает в Академии.

Президент РАН в целом негативно оценил результаты реформы, в ходе которой институты были выведены из подчинения президиуму Академии и переданы сначала недолговечной структуре под названием ФАНО, а затем перешли к Министерству науки и высшего образования. Сергеев высказался за возврат институтов «под администрирование РАН» и возложил большие надежды на вновь созданную Госкомиссию по науке и технике.

Опрошенные корреспондентом «Росбалта» эксперты — люди науки, известные активной общественной позицией с самого начала реформы — во многом согласились с мнением президента РАН, заострив ряд моментов.

Известный биолог и биоинформатик, вице-президент Сколковского института науки и техники Михаил Гельфанд подтвердил, что в РФ не выполняется закон о науке, по которому, ее финансирование в долях от госбюджета должно быть гораздо больше. «Кроме того, это финансирование спорадическое: внезапно „вштыривается“, что нужны нанотехнологии — и туда вбухиваются миллиарды, — отметил Гельфанд. — Потом — в генетику, куда действительно надо вкладываться, это самое передовое сейчас в науке направление. Но почему-то вдруг „Роснефть“ является ведущим в стране генетическим научным центром».

По поводу результатов академической реформы, Михаил Гельфанд заметил, что его точка зрения отличается от оценки большинства коллег: саму идею «разделения экспертной и непосредственно-управленческой функций» он считает разумной. «Президиум РАН до реформы был загадочным образованием: это был и распределитель денег, и исполнитель работ, и сам же себя контролировал, — напомнил ученый. — Такая структура закукливается и загнивает, иначе просто быть не может».

Однако, как подчеркнул Гельфанд, реформа была исполнена «безобразно». «Бумаг стало больше — это следствие любой реформы в нашей стране, — напомнил ученый. — Раньше отчет посылали в одно место — теперь два разных отчета по двум разным формам в два места. На самом деле, это увеличение нагрузки даже не в два раза, а больше. Никакого обещанного сокращения отчетности ни разу не произошло».

Хуже всего, по мнению Гельфанда, даже не передача хозяйственного управления институтами из президиума РАН в министерство. «А вот то, что слили РАН, со всеми ее недостатками, и притом, что она и сама была уже не та, что раньше — с двумя академиями гораздо более низкого уровня, эту пасту в тюбик уже обратно не запихаешь, — подчеркнул собеседник. — Научный и даже этический уровень очень сильно упал».

Михаил Гельфанд выразил сожаление, что «президиум не воспользовался своим шансом стать ведущим экспертным органом». «Академики очень не любят выражение „клуб ученых“, но во всех странах академии наук — это именно клубы ученых, а не министерства науки», — подчеркнул эксперт.

Как полагает член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН Аскольд Иванчик, результаты реформы нельзя признать положительными. Он высказался за основополагающий принцип: наукой должны руководить ученые. В прежней Академии, со всеми возможными оговорками, это все-таки соблюдалось. После 2013 года, по мнению эксперта, руководство учеными полностью передали чиновникам, многие из которых принимают крайне вредные решения — это происходит, даже если у них есть лучшие намерения, от непонимания специфики науки.

«Надо расширять научное самоуправление и участие ученых в определении научной политики, — подчеркнул Иванчик. — Вернуть „как было“ — невозможно. Но можно изучить международный опыт и увидеть, что в успешных странах во всех инстанциях, принимающих решения, представлены ученые, которых выбирает научное сообщество. Это обеспечивает некоторый баланс интересов и позволяет чиновникам не принимать совсем уж глупых решений».

Как полагает известный физик-теоретик, академик Владимир Захаров, академическая реформа дала отрицательный результат. «Академия была единственной структурой, оставшейся от СССР. Ломать, так ломать! — заметил ученый. — Была ли в науке коррупция? Она у нас всюду. Но в РАН я особой коррупции не замечал «сверх уровня шумов».

Скуповатое, даже в наши дни, финансирование науки Захаров считает очень важным негативным фактором. «Вот есть талантливый молодой человек, который выбрал науку. Финансовым аналитиком он мог бы никаких финансовых проблем не иметь, — напомнил ученый. — А здесь? Пока аспирант, он получает просто ничтожные деньги. Но и у профессора, и даже у академика зарплата очень мала по сравнению с тем, что ему тут же предложат за границей. Не только в США, но даже в Польше — уже в два раза выше, хотя, возможно, ехать русскому человеку в Польшу — это большой стресс. Ученый — „продукт конвертируемый“, и цена ему определяется не на внутреннем рынке, а на мировом. Я воспитал множество молодых ученых — они рассеяны по миру».

По поводу возрожденной ГКНТ, Захаров заметил, что в Советском Союзе Госкомитет по науке и технике был призван контролировать гигантские расходы на науку, среди которых Академия наук СССР занимала едва ли десятую часть. Прикладные и оборонные НИИ распоряжались на порядок большими средствами. «А сейчас от прикладной науки я даже не знаю, что осталось, — подчеркнул Захаров. — То, что военные производят, это одно другого хуже».

«Реформа, прежде всего, проявилась в бурном росте всякого рода менеджмента, — заметил политолог Дмитрий Орешкин, который является ведущим научным сотрудником Института географии РАН. — Если посмотреть на оплату труда в НИИ: да, она выросла, и 70-80 тысяч уже никакая не сенсация. Но у сотрудника бухгалтерии и хозяйственника зарплата в полтора раза выше, потому что там есть рынок. В научной среде такой конкуренции нет. И на Западе огромное количество времени уходит на написание заявок на гранты. Но у нас очень многое завязано на административные связи, блат, как в СССР. Получается система административного менеджмента вместо стимулирующей».

Вопросу о роли бизнеса — точнее, об отсутствии таковой роли в развитии науки — собеседники придают больше значение. «Действительно, крупный бизнес с очень большим трудом и неохотой вкладывается в научные исследования, особенно долговременные, — отметил Михаил Гельфанд. — Это верно и для фармацевтики, и для агробизнеса. И понятно, почему: горизонт планирования у любого бизнесмена в России — полгода, максимум год. Вы не будете вкладывать в исследования, которые понадобятся через 5-10 лет, потому что вы не знаете, что с вами самими тогда будет. И никто не знает. Никакого чуда нет, и бизнесмен себя ведет абсолютно рационально: вкладывается в краткосрочные проекты, которые могут завершиться до очередного катаклизма, или до того, как бизнес у него отберут, а его самого куда-нибудь денут».

«Бизнес не потому не заинтересован в научных исследованиях, что он какой-то нехороший, а потому что он все равно знает, что технологии должны быть импортными, — подчеркнул Дмитрий Орешкин. — Производство автомобилей, лекарств — все на импортной технологии, и ее дешевле купить. В лучшем случае он получит результаты через несколько лет, а купить или даже украсть — проще».

«Конечно, никакая наука, ни российская, ни западная, не выживет без господдержки, — подтвердил Орешкин. — Хотя западная устроена несколько иначе: там права ученого на идею, технологический процесс и т. д., полученные с использованием государственных средств, принадлежат все равно ему. У нас такой традиции нет — и если она и появится, то весьма нескоро. Отсюда утрата стимула для творческого поиска. Сделаешь открытие — скажут спасибо, выпишут премию, но открыть свой бизнес не позволят».

Особое положение (причем — в негативном смысле особое) в советской науке занимали гуманитарные и общественные изыскания, поставленные под жесткий партийно-идеологический контроль. По свидетельству Аскольда Иванчика, с конца 1980-х годов, наступила пора очень широкой свободы. Правда, денег у ельцинского государства не было — источники финансирования исследований были чаще всего иностранные.

В наши дни, как отметил эксперт, вместе с возвращением государственных денег, резко выросла бюрократическая нагрузка на ученых, которая стала настоящим тормозом для развития науки. Но еще хуже, что в гуманитарных и общественных науках постепенно возвращается идеологический контроль. К тому же, из трех государственных фондов, служивших источниками грантов для гуманитарных наук (РГНФ, РФФИ и РНФ), остался всего один, последний. В результате грантовое финансирование стало недоступным для очень многих.

«Нельзя поменять науку, не поменяв социальную среду, — подчеркнул Дмитрий Орешкин. — К сожалению, у меня прогноз негативный. Очень много толковых ребят в области социальной географии уехало. То, что сейчас Шойгу изобретает, все эти города в Сибири — это идеи 1970-х годов. Сейчас города так не растут. ГКНТ — тоже советский подход, который только и может быть в нашей стране: есть проблема — создай комитет по ее решению».

Леонид Смирнов