Колчак против Ленина

Размышления о Гражданской войне и о том, была ли неизбежна победа в ней Красной армии, не оставляют российское общество. Данной теме был посвящен круглы стол в Сахаровском центре*.

«За белых» говорили ректор Университета Дмитрия Пожарского Сергей Волков и профессор РГГУ Василий Цветков. Сергей Волков придерживался жесткой точки зрения, что «соотношение сил не оставляло белым шансов на успех», и «удивляться надо не тому, что Белое движение потерпело поражение, а тому, что оно смогло три года продержаться».

«В Гражданской войне принимало участие не более 3-4% населения страны, — отметил Волков. — И у белых, и у красных довольно четко различается „ядро“ и „шлейф“. И „ядро“ очень немногочисленно. У белых это ядро — максимум 60-70 тысяч. Не только офицеры, но и учащаяся молодежь — добровольцы. В „шлейфе“ были и офицеры, в том числе, кадровые, которые тоже вели себя очень по-разному. У большевиков „ядро“ было в несколько раз больше — тысяч 200-250».

В то же время, Волков предположил, что Гражданская война все-таки могла бы завершиться иначе — «если бы Белое движение не закончилось на год-полтора раньше, чем началось уже низовое сопротивление большевикам со стороны подвластного им населения». То есть, если бы армии Колчака и Денинкина или Врангеля застали многочисленные крестьянские восстания 1921 года, а также Кронштадт. «Тогда вместо безоговорочной власти большевиков могло бы победить нечто, пусть даже левое, но достаточно абстрактное», — допустил историк.

Василий Цветков, со своей стороны, определил Белое движение как движение европейцев, горожан, собственников, индивидуалистов и сознательных верующих, пришедших к вере заново. «Если говорить о белом деле, то первое — европоцентризм, — отметил историк. — Евразийство появится потом. В 1917-20 годах гораздо больше было интереса к тому, что происходит в Европе, чем в Азии. Барон Унгерн и атаман Семенов — это исключения, подтверждающие правила. Европа идентифицировалась как положительная Антанта — Франция, Англия. Безусловно положительные славянские братья — Польша, Чехословакия, Югославия… Они видели, как Англия, Франция и Россия продолжают господствовать в Европе, несмотря на Брестский мир. Белые утешали себя тем, что они к Брестскому миру не имеют никакого отношения».

Белые, по словам Цветкова, выдвигали идеи собственности и права в европейском смысле. Белогвардейские газеты тех лет писали о том, что «прогресс России возможен только на пути развития собственности, причем, малой». «Это не собственность олигархата, не спекулятивная, — подчеркнул Цветков. — Это столыпинский проект. Но он понятен для крестьян плодородных земель, для крестьян-собственников, тех, кто богат».

По поводу православия Василий Цветков предположил: «Перенося на Гражданскую православно-имперский проект, мы ничего не поймем». Среди белых, по словам историка, возродилась вера отчаяния, к которой больше применима известная формула «Кто не тонул — тот Богу не молился».

Ну, и много ли было шансов на победу в 1918-20 годах у таких идей и таких людей? Ответ очевиден: как напомнил историк, этого элемента модернизированного общества еще очень мало было в тогдашней России, «где даже столыпинская реформа шла со скрипом». «Как понималось общинное право при разделе помещичьих имений и православие через призму «жирного попа?» — с грустью спросил выступавший.

«Как описывают бои красные и белые? Семантика красных: «Наш командир повел нас, мы атаковали и ворвались», — рассказал Цветков. — У белых мемуаристов совсем иное: «Командир такой-то приказал… Мы сомневались». Такие белоэмигрантские мемуары даже порой использовались красными пропагандистами в доказательство своей исторической правды. При этом эксперт допускает, что, если бы военное счастье чуть больше улыбнулось барону Врангелю в 1920 году, белый Крым можно было бы отстоять — и сделать из него «Тайвань».

О том, что в 1917 году «Россия провалилась в архаику», и именно это, в общем-то, и предопределило победу большевиков, говорил и ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН Константин Морозов. По его словам, «Ленин совершенно не случайно тянул на понижение, тащил в архаику», в ту первобытную разбушевавшуюся стихию, где все эти игры политических партий выглядели никому не нужными.

Морозов «представлял» исторические интересы гораздо менее приметных, чем белогвардейцы, противников большевизма — эсеров и меньшевиков. «В эсерах видят прежде всего террористическую партию, что на самом деле вовсе не так, — подчеркнул историк. — Главное у них — концепция социализации земли, которая явилась настоящим реваншем за провал хождения в народ 1874 года. В течение многих десятилетий народники исследовали крестьянство и создали ту модель, которая была крестьянством принята».

Второй важной заслугой эсеров и меньшевиков Морозов считает попытки развития парламентаризма, которые, однако, не удались. Да и немалая часть эсеровского движения — левые эсеры и максималисты — от этих игрушек отказались, опрометчиво предпочтя союз с большевиками.

Константин Морозов допускает, что противники большевизма, как бы они ни были исторически расколоты, все же могли бы объединиться в какой-то момент — скажем, к концу 1918 года, когда уже стало ясно, что несет большевизм всем европеизированным жителям бывшей Российской Империи. Трагической ошибкой и преступлением историк считает «колчаковский переворот», когда адмирал Колчак и его офицерство решили править сами, отшвырнув с пути эсеро-меньшевистских политиков. «У колчаковцев и у тех эсеров, которых они топили и спускали под лед Иртыша, противоречий было не меньше, чем у каждого из них с большевиками», — резонно заметил историк.

Израильский коллега Леонид Прайсман начал с тезиса, что исход Гражданской войны «ни в коем случае не был предопределен». Однако из дальнейшей речи профессора скорее уж следовала как раз предопределенность. Прайсман тоже говорил «за эсеров и меньшевиков», причем, по его мнению, эти политики пытались действовать по-европейски и «не учли всего хода русской истории, которая породила новую пугачевщину, чудовищной ненависти к правящим сословиям». Хотя, как напомнил историк, именно в последнюю пару десятилетий перед Первой мировой войной положение рабочих и крестьян резко улучшилось. Но инерция взяла свое.

«Многие крестьяне считали, что при белых будет хуже. Большинство населения поняло, что ужас продолжается, только в 1921 году, — с горечью отметил Прайсман. — Кронштадтские матросы сформулировали лозунг „Власть советам, а не партиям“. „Советы без коммунистов“ им придумал в Париже Милюков».

Исторические интересы анархистов и, в частности, махновцев представлял украинский историк Анатолий Дубовик. Его выступление оказалось весьма нестандартным. «Речь идет даже не о нескольких гражданских войнах, а о нескольких революциях, — подчеркнул историк. Первая революция — демократическая, где доминировали умеренные социалисты. Вторая — революция трудящихся классов, которая стремилась добиться социализма, как она его понимала: „Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, власть — советам“. И третья, которая и победила, здесь очень трудно найти термин: революция класса партийно-государственной номенклатуры».

«Мне ближе та альтернатива, которая исходила из изначальной программы Октябрьского восстания», — заметил далее Дубовик. То есть — «вторая революция трудящихся», деятелями которой, по его мнению, и были прежде всего, махновцы, память о которых оказалась оклеветанной.

Участники круглого стола выразили несогласие со сложившейся в современной России практикой, когда доминирующую позицию заняли своего рода всеядные государственники, для которых, по словам Сергея Волкова, «и Николай II был хороший, и Ленин был хороший, только вот они немного друг друга не поняли, но в конце концов установилось то, что надо». А проигравших противников большевизма (будь то белогвардейцы или социалисты) ни уважать, ни помнить не хотят, считают какими-то «агентами внешних сил, которые ходу истории пытались помешать». Подобному «слиянию «советской и красно-монархической идеи» историки считают необходимым противостоять путем культурного европейского просвещения.

* Сахаровский центр признан в России иностранным агентом.

Леонид Смирнов