Почему проиграл либерализм

Российская либеральная мысль продолжает поиски и анализ причин своего поражения в путинские годы. Определенной вехой на этом пути явился международный круглый стол на тему «Либеральная демократия проиграла?», проведенный онлайн Сахаровским центром.

Почетным гостем и «гвоздем программы выступил болгарский политолог Иван Крастев, который выпустил год назад в соавторстве с американским коллегой Стивеном Холмсом книгу „Свет, обманувший надежды“. Название авторы, писавшие по-английски, взяли у романа Редьярда Киплинга The light that failed.

Правда, как напомнил ведущий Борис Грозовский, киплинговский роман во всех четырех русских переводах озаглавлен как „Свет погас“ — что естественно, поскольку там главный герой ослеп. Книга Крастева и Холмса не так трагична, но, тем не менее — она посвящена теме разочарования в Западе и западном пути, которое наблюдается в России и таких восточноевропейских странах, как прежде всего Венгрия и Польша, но отчасти и в Болгарии с Румынией, а заодно в КНР.

А поводов для серьезного разговора „наедине со всеми“ в наши дни предостаточно. Ведь последние 30 лет, как отметил один из собеседников, вице-президент фонда „Либеральная миссия“ Кирилл Рогов, стали вообще-то годами „триумфа глобализации“. „Совершеннейшая интернационализация экономики, невероятные масштабы миграции, трансферы технологий и расцвет коммуникаций, — перечислил Рогов. — В эти четыре кита не входят политические институты: казалось, что они поедут в прицепном вагоне — а они не поехали“.

Рогов выделил три этапа, примерно совпадающих с десятилетиями. В 1990-е годы был период „фукуямовский“, когда всем казалось, что все пойдут туда, на Запад, „поскольку больше некуда“. В 2000-е годы аналитики стали делить посткоммунистические страны „на отличников и двоечников“. „А в 2010-е все перевернулось: хорошисты в 2000-х, как Польша и Венгрия, оказались в зоне глубокого ресентимента, в них произошло антилиберальное восстание, — рассказал Рогов. — А те, кому объяснили, что они все делали неправильно, не только не стали делать правильно, но еще сильнее укрепились в своем неправильном подходе“.

В начале пути, на рубеже 1980-х и 1990-х, как подтвердил научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге Дмитрий Травин, он застал совершенно правильное базовое согласие в российском обществе (кроме некоторых упертых коммунистов). „Было простое и понятное представление о том, что мы должны сделать для того, чтобы жить хорошо, а не в системе дефицита, которой мы привыкли в советское время, — рассказал Травин. — Должна быть частная собственность, конкуренция, хозяин“.

А получилось все, мягко говоря, куда сложнее и запутаннее, а с либеральной точки зрения, и печальней. Почему?

Позаимствовав у Киплинга заглавие, авторы книги также позаимствовали у французского философа Рене Жирара широкое использование термина „имитация“ — в том смысле, что Восточная Европа имитировала западные идеи и институты государственного устройства, а потом устала от этого занятия. В ответ поднялась „популистская волна“ — здесь авторы объединяют Россию при Путине с Венгрией при Викторе Орбане и Польшей при братьях Качиньских (но и по сию пору тоже).

Правда, они же проводят и разницу: как заметил Иван Крастев, „если Орбан и Качиньские спорят с западным либерализмом, то Путин спорит с самим Западом“: для российского лидера, все западные демократические ценности являют собой просто лицемерие, прикрывающее такое же хищничество, как и у всех. Так что российское разочарование — глубже.

„Имитация“, как подчеркнул Крастев, для него и Холмса „не носит негативного характера“. „Мы, Восточная Европа, хотели быть как Запад, потому что мы и были Западом до прихода Красной Армии, — заметил гость. — Мы думали, что быть как Запад и значит быть самим собой. Мы объясняли, что приняли такой-то закон, потому что в Голландии это работает. Для нас очень важна эта парадигма нормальности, без этого невозможно понять Восточную Европу 1990-х“.

Среди причин правого популистского отката в Польше и Венгрии Крастев выделил в том числе и то, что многие из наиболее прозападных граждан просто эмигрировали: „Зачем ждать 30 лет, пока Болгария станет Германией, когда можно просто поехать в Германию?“. Уехало, вероятно, до 10-15% населения Болгарии и Румынии. Но главное все же не в этом.

„К тому же, имитировать Запад было непросто, — рассказал Иван Крастев. — Отношение к национализму было очень разным: в Восточной Европе националисты не проиграли, они были частью коалиции, которая победила коммунизм. Националистический сегмент в ‚Солидарности‘ был очень силен“.

Отрицание всякого национализма, характерное для ФРГ, полякам и венграм пришлось не по вкусу. Сюда можно добавить: столь же резкое отвержение русского национализма передовой интеллигенцией в России пришлось-таки не по вкусу весьма значительной части русского народа.

Кроме того, как напомнил Крастев, Запад сам очень сильно за эти 30 лет менялся. Консервативному поляку в 1989 году очень нравилось, что Запад верит в Бога, прежде всего. А четверть века спустя на Западе — секулярное общество, права секс-меньшинств… И многими был сделан вывод: „Мы имитируем не то!“

А пришедшие к власти элиты 2000-х годов — и это уже особенно относится к нашей стране — поняли, что „имитируя институты, ты можешь строить совсем другой политический режим“. „Теперь мы будем имитировать настоящий Запад, настоящую Америку!“, — интерпретирует Крастев Путина. — Мы уже не говорим: „Мы лучше вас!“, а говорим: „Мы с вами два сапога — пара“.

Участники дискуссии не столько спорили с гостем, сколько дополняли его. Разделились мнения по вопросу о правомерности слова „имитация“, которое, как ни крути, носит вот именно что негативный оттенок. Как подчеркнул политолог и географ Николай Петров, далеко не сразу в РФ началось „выхолащивание институтов и создание субститутов вместо них“. „Конституционный суд вначале не был бутафорским, — напомнил Петров. — Это был сильный, независимый интересный и самостоятельный институт… Задачей не было построить какую-то декорацию в духе потемкинских деревень“.

Исследователь в Университете Джорджа Вашингтона Мария Снеговая задалась вопросом: почему же право-популистская волна захватила не все страны Восточной Европы, и уж точно, захватила их в очень разной степени? В качестве ответа, собеседница указала на то, что в большей степени увлеклись правым популизмом те страны, что меньше преуспели в экономике: хотя Венгрия очень хорошо стартовала с реформами, но не так хорошо продолжила. На это Иван Крастев возразил, что Польша как раз продвинулась в экономике весьма хорошо, и к моменту прихода братьев Качиньских уровень жизни поляков рос.

Кроме того, ситуацию в Венгрии и Польши, по мысли Марии Снеговой, осложнило то обстоятельство, что либеральные экономические реформы в них возглавили левые силы (та же „Солидарность“). Так сложилось исторически, и хорошо, что реформы провели — но в результате эти левые партии не взяли на себя роль защитников интересов пострадавших от реформ и глобализации — прежде всего, промышленных рабочих. И этот пролетариат повернулся к Орбанам и Качиньским.

Можно было бы добавить: в Польше и Венгрии не возникло нормальной социал-демократии — как не возникло ее и в России. Почему — это уже тема для другого обсуждения. (Правда, у немецких рабочих Веймарской республики было очень много социал-демократии — но почему-то они все равно повернулись к правому популисту Гитлеру, однако это тоже немного другой разговор).

Дмитрий Травин подчеркнул, что самое, вероятно, тяжелое для демократически настроенных россиян — это травма от невозможности создать то общество, о котором они мечтали. И именно этим объясняется пресловутый „ресентимент“ современной России — отнюдь не тем, что „народ ненормальный, хочет вечного Сталина“.

„Дело не в ошибках реформаторов, — настаивал Травин, — а в том, что в России была совершенно перекошенная структура экономики с кучей предприятий, которые и не могли создать рабочие места с хорошей зарплатой“.

И второй момент: просто фактор времени. „Российское общество совершенно не представляло себе длительности процесса модернизации в западных странах, — рассказал Дмитрий Травин. — Люди думали, а многие и по сей день думают, что Германия такой богатой и успешной и родилась. Тогда как процесс преобразований в Германии занял 150 или даже 180 лет, если отсчитывать от серьезных экономических реформ Штейна и Гарденберга, которые начались после поражения пруссаков от Наполеона“.

„Ну, и что получилось в итоге? — резюмировал эксперт. — Увидели, что мы честно старались, копировали западные институты, уровня жизни желаемого не поучилось — значит, Запад нас обманул!“

Большое влияние, как было отмечено, оказывают и успехи „незападного и нелиберального капитализма“ — прежде всего, китайского.

При этом, собеседники более-менее пришли к выводу, что „альтернатива все-таки не появилась ни понятию ‚демократия‘, ни понятию ‚рынок‘, и путь к этим важнейшим ценностям все-таки будет продолжен, хотя и после откатов и витков.

Леонид Смирнов