Главный кошмар россиян и власти

В массовом сознании существует довольно четкий образ будущего, которого люди боятся, и совершенно отсутствует представление о том, какое завтра они хотят, заявил руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-центра» Алексей Левинсон в ходе онлайн-лекции, организованной Сахаровским центром. По словам Левинсона, отказ говорить о будущем в России проявился в середине 1990-х и связан был с тем, что с середины 1980-х до середины 1990-х российское общество дважды пережило то, что на жаргоне можно назвать словом «облом». Дважды идея будущего, которая существовала и была широко принята, оказывалась скомпрометированной, фальшивой, недействующей.

Первой с горизонта исчезла идея светлого коммунистического будущего.

«Как современник и историк, не хочу утверждать, что весь советский народ верил в светлое коммунистическое завтра. Таких людей было не так уж много. Но для абсолютного большинства было несомненно, что некоторое будущее есть. Даже для тех, кто считал, что советское завтра — обман, и ничего хорошего оно не сулит. Как в языке есть три времени, так наряду с прошлым и настоящим в общественном сознании существовало будущее. В конце 1980-х — начале 1990-х произошли события, которые всему народу показали, что будущего, которого они ждали, не случится. Коммунистическая перспектива была закрыта. Многим стало понятно, что это была сказка, утопия, обман, даже преступный эксперимент. Практически полный отказ от этой перспективы не прошел для общества безболезненно», — отметил Левинсон.

В начале 1990-х, по мнению эксперта, народу было предъявлено новое будущее, основанное на представлениях, которые тогда назывались демократическими, теперь — либеральными. Это идеи построения свободного общества на демократических началах с рыночными отношениями. Превращение России в «нормальную» страну.

«Так одно будущее заменили другим. Эта замена была эквивалентной. В 1960-е годы — при Хрущеве — говорили о том, что уже нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. В демократической перспективе будущее тоже было очень близким. Григорий Явлинский предложил программу 500 шагов: перемены должны были наступить через два-три года. Конечно, на этот раз людям уже не обещали, что мы станем самой богатой, самой большой, самой сильной страной, как это делали в советские годы. Нам просто нужно стать такими, как другие страны, чье общественное устройство нам нравилось, как Европа. Эта перспектива казалась рациональной, она не была утопией. В двух часах лета от нас люди так живут, и понятно, как это устроить. В общем, были все основания верить в то, что так будет. И, казалось бы, дело пошло в эту сторону. Что получилось? Не путч остановил движение российского общества к идеалам демократии и свободной рыночной экономики. Тогда мало кто заметил, как началось торможение на пути строительства институтов гражданского демократического общества и рынка. При сохранении тех же названий и номинальных функций они начали перерождаться. Мы упустили момент, когда демократическая власть, если понимать оба слова отдельно, стала превращаться во власть демократов или людей, которые называли себя демократами. Они совершили то, что, как я теперь понимаю, было величайшей ошибкой. Они думали: главное — сохранять власть в своих руках. Какими средствами — не важно. Тогда демократические инструменты стали заменяться другими — не демократическими. Это привело довольно быстро, в течение нескольких лет, к тому, что демократы своими руками сдали власть тем, кто находился на прямо противоположном конце политического поля», — считает Левинсон.

По его мнению, на этом конце поля стояли «ЧК, НКВД, КГБ». «Мячик с либерального края был передан руками самого главного демократа Бориса Ельцина в руки представителя другой части общества — Владимира Путина. Примерно тогда же в обществе появилось ощущение, что той демократии, о которой все говорили, тоже не будет. Повисла тишина. Тот период, который называли словом „стабильность“, скорее был периодом оторопи. Коммунистического будущего не будет, демократического — тоже. А что будет? Вот раньше мы строили коммунизм, потом капитализм, а сейчас-то мы что строим? Получалось, что мы вообще ничего не строим. А куда мы идем? И идем ли вообще, или стабильность — это состояние, когда мы топчемся на месте? Для российского общества, воспитанного на вариантах временной перспективы, это было непривычно. Раз мы стоим на месте, значит у нас застой? Эти вопросы были настолько болезненными, что, когда ВЦИОМ, а затем и „Левада“ в 2003 году задавали вопрос, на какой период вы считаете разумным планировать будущее, люди с вызовом отвечали: ни на какой, на два месяца — максимум. Даже на фокус-группах на этот вопрос отвечали подобным образом: мы не знаем», — отметил Левинсон.

Так, где-то в конце 1990-х, по его мнению, и потерялось российское будущее. «Я пускался на хитрости и спрашивал: опишите наилучшие и наихудшие варианты для страны. Плохое будущее люди вполне детально изображали, и рассказы были очень похожи. Один из сценариев — мировая ядерная война, в результате которой все исчезнет. Вторая идея, куда более популярная, тоже была связана с войной, очень часто — с гражданской, и своим результатом имела развал страны. Это главный кошмар россиян и власти. Что это значит? Попытки это выяснить давались с большим трудом. У людей в сознании было слово „развал“, которое близко к концу света. Дальше, вспоминая школьный курс истории, люди расшифровывали „развал“ как разделение на удельные княжества. Как они будут жить после „развала“? На этот вопрос ответа не было. Люди не только не думали, они отказывались об этом думать, потому что стране такой быть нельзя. Это худшее будущее в глазах россиян. Недавно я повторял свои исследования, и оказалось, что с тех пор мало что изменилось», — рассказал исследователь.

«Хорошо, спрашиваю дальше: а светлое будущее — оно какое? На этот вопрос люди либо не могли ответить совсем, либо говорили что-то вроде „стабильный рубль“, „устоявшиеся цены на нефть“, то есть все то, что было на повестке СМИ. Идеи хорошего будущего просто не было. Спустя время люди стали и вовсе отделываться ответом — все будет так, как сейчас, включая состояние власти. Это, кстати, произошло задолго до того, как мы узнали, что Владимир Путин уходить не собирается», — отметил социолог.

«Тогда я решил поговорить о будущем России не только с носителями массового сознания, но и с представителями интеллектуальной элиты страны, которые, по моим понятиям, обязаны думать о будущем. Этот проект сейчас в самом начале. Первый сегмент, который я взял для исследования — российская либеральная элита. Полсотни опрошенных, подавляющее большинство из которых россиянам известны, я спрашивал о перспективах на 10-30-50 лет вперед. О будущем на ближайшие 10 лет высказались многие, но далекую перспективу обсуждать не хотели. Я, конечно, понимаю, что на полвека вперед сейчас трудно загадывать. Но 40-50 лет назад люди из этой среды какие-то идеи о далеком будущем имели. Сам факт отказа знать, думать, верить во что-то очень значим. Это признак состояния элиты, которое не сильно отличается от состояния общества в целом», — полагает Левинсон.

Хотя качественные исследования и не предполагают точных вычислений, грубые подсчеты показывают, что между пессимистическими и оптимистическими сценариями существует примерный паритет. «Пессимистический сценарий заключается в тот, что нынешнее устройство власти будет воспроизводиться, только в более жестком виде: закручивание гаек, закрытие страны, цифровой контроль, традиционные для России авторитарная власть и бессильное общество, снижение уровня жизни, госкапитализм. Опрос элиты не дал каких-то неожиданных результатов. По сути, это проекция прошлого в будущее», — отметил Левинсон.

Оптимистический сценарий либерального сегмента элиты, политические предпочтения которого известны, — это прозападные идеи. «В ответах часто звучали такие слова, как „Европа“, „европейский“, „цивилизованный“. Однако стоит признать, что амбиций поубавилось. Россия в глазах либералов если и будет европейской страной, разделяющей западные ценности, то весьма скромной, как Румыния», — рассказал исследователь.

При этом респонденты 65+, по словам Левинсона, нередко отмечали, что сейчас думать о европейском идеале — дело опасное, потому что сама Европа, как мы видим, в значительной степени утрачивает твердость ориентации на демократический идеал.

«Молодые, которые говорят о будущем как о своем, в котором им предстоит жить, высказываются иначе. По их мнению, общество потребления имеет все шансы развернуться к демократии. Удовлетворение насущных потребностей приведет к тому, что появится запрос на другие, более высокие цели и ценности. Уйдет путинское поколение, в силу войдет поколение 30-летних, родившихся в свободной России. Они будут задавать тон. В их глазах „свободная Россия“ оказывается таким бэкграундом, который зарядил это поколение другими ценностями. Когда у них появится возможность реализовывать их не только в частной жизни, но в стране, которой они будут управлять, тогда этот заряд и сработает», — заметил он.

Сложно утверждать, что все так и будет. Но даже сам факт того, что в России есть люди, думающие подобным образом, уже внушает оптимизм, полагает Левинсон. «Я считаю, что само по себе отсутствие будущего или то, что Лев Гудков когда-то назвал „аборт будущего“, отсутствие его в общественном сознании, — это, конечно, не здорово. О будущем нужно думать в настоящем», — считает он.

Здесь важно отметить, что и в элитарных кругах, и в массовых отсутствие идеи будущего касается только страны в целом. «Все эти люди, естественно, живут своей частной жизнью, в которой у россиян с идеями будущего все в порядке. Там есть даже вызывающие удивление закладки на будущее на 25-30 лет вперед. Люди начинают брать ипотеку, большие кредиты. Они строят дома, делают ремонты. Делают то, результаты чего будут сказываться в течение десятилетий. Идея будущего сохранилась в частной жизни. В некотором смысле это поможет российскому обществу уцелеть как обществу частных людей, связанных дружескими и родственными связями. Но обществу гражданскому нужно думать о будущем, знать свое будущее — дурное или хорошее, — говорить о нем и стараться на него влиять», — заключил Левинсон.

Анна Семенец