Кулак — это стигма, а орден Ленина — признание

Дениализм — отрицание реальности, которая противоречит личным убеждениям — существовал всегда, но сейчас в России для него подготовлена благодатная почва, считают участники дискуссии, которую организовал «Международный Мемориал».

Антрополог Анна Кирзюк:

«Два года подряд мы ездили в экспедицию в Вологодскую область, где расспрашивали потомков спецпоселенцев. В 1930-е годы туда высылали раскулаченных с Украины, а в 1940-х туда же отправили большую партию немцев. В 1990-е годы было опубликовано много работ с воспоминаниями детей этих спецпоселенцев, которые были очевидцами, и что-то помнят, несмотря на малый возраст. Они выстраивали свой нарратив в обличительной манере: описывали все лишения, которые пришлось пережить родителям, и обвиняли в этом государство. Однако совсем не так устроены нарративы носителей постпамяти (память о событиях, которые мы не переживали лично, но переживали старшие члены семьи). Внуки спецпоселенцев пытаются вписать биографию репрессированного родственника в советский канон. Они, например, говорят о том, что у него висели портреты Сталина и Ленина, что вовсе он не кулак, всю жизнь работал, потерял на работе здоровье. И вообще, он орден Ленина получил, и никогда не жаловался на советскую власть и пережитые трудности. В этих нарративах постпамяти репрессии изображаются не результатом насилия государства, а результатом личных конфликтов. Один наш информант, отец которого был арестован в 1937-м году и 8 лет провел в лагерях, рассказывает, что на отца донесли из мести: он заведовал колхозным стадом, доносчик хотел взять какую-то хорошую скотину, но отец не разрешил.

О том, что пострадавший родственник был арестован из-за того, что кто-то ему отомстил, позавидовал или донес из корыстных побуждений, говорят очень часто. Таким образом репрессия оказывается не результатом насилия со стороны государства, а результатом личного конфликта. Можно было бы предположить, что причина персонификации репрессий в том, что люди, с которыми мы разговаривали, живут в деревнях, и в силу их образовательного или социального бекграунда им сложно осознать такое абстрактное понятие как государство или режим. На самом деле — нет. Похожие убеждения мы часто слышим и от людей с совершенно иным социальным бекграундом. К примеру, одна наша собеседница из московской интеллигентской семьи, дед которой занимал высокий пост в Госплане, сообщила нам, что деда арестовали потому, что за Большим театром он вступился за женщину, к которой приставали сотрудники НКВД, и они ему таким образом отомстили.

Довольно часто встречается посыл о том, что репрессии — результат некомпетентности местных властей. Еще один собеседник из Вологодской области, чей дед был раскулачен и погиб на Соловках, сказал, что коллективизацию проводили идиоты, но в целом колхоз — дело очень хорошее».

Антрополог Александра Архипова:

«Существует несколько устойчивых типов нарративов, которые смягчают память о репрессиях, делают ее приемлемой. К примеру, потомки рассказывают, что спецпереселение на самом деле было для их предков спасением. Немцев депортировали в Вологодскую область, чтобы спасти от фашистов. А украинцы оказались в спецпоселениях, потому что бежали от войны.

В списке смягчающих неприятную память и нарратив об ошибке: родственник был раскулачен или арестован по доносу завистника, хотя на самом деле кулаком не был. Во всем виноваты представители местной власти. Или репрессированный родственник на самом деле был лоялен режиму, и потом его труды оценили, и часто перечисляются награды, которых он впоследствии был удостоен.

Причина в том, что осмысление семейной памяти происходит в советский системе координат, где кулак — это стигма, а орден Ленина — признание. Эти нарративы снимают стигму с давно умершего родственника, и с семьи в целом. Любопытно, но государство как актор обычно полностью в этих рассказах отсутствует».

Криминолог, профессор уголовного права Яков Гилинский:

«В СССР отрицание было частью государственной идеологии. Куда интереснее, почему это происходит сейчас. В России достаточно сложная жизнь. У нас есть небольшая группа сверхбогатых людей и огромное большинство нищих. Небольшое количество включенных в активную экономическую, политическую, культурную жизнь, и большинство исключенных. С медициной у нас плохо, с наукой и образованием плохо. Люди, которые это видят, вместо того, чтобы думать, как прорваться вперед, начинают вспоминать вкусное мороженное, лозунги, флаги, парады, и ностальгировать по Сталину. Это страшная вещь, которая сейчас очень распространена. Причем, распространена в том числе среди людей, которые, казалось бы, должны все знать и помнить. Два-три профессора в вузах, где я работаю, — ярые сталинисты, которые в Facebook множат материалы о Сталине, Победе, и о том, как хорошо было бы вернуться в те времена. Но это скорее не искренняя любовь, а протестная реакция. То есть, чем хуже ситуация в стране, тем сильнее любовь к Сталину».

Филолог Гасан Гусейнов:

«Мы имеем дело с явлением, которое по своей природе гораздо более цельное, могучее, распространенное, и глубоко укоренившееся, чем явление поиска исторической истины. Попытка показать, что есть непререкаемый свод фактов, которые нельзя отрицать — достояние очень узких кругов.

Правда в том, что люди боятся репрессий. Особенно поколения с советским опытом. Они отрицают репрессии в прошлом, чтобы меньше боятся в настоящем. Этот страх мне представляется массовым, распространенным среди старшего и зрелого населения. Это история врожденная. Для ее преодоления нужно, чтобы выросло новое поколение людей — наши 20-летние.

Мне кажется, нужно смириться с тем, что отрицатели — гораздо более плотная среда, чем люди, которые стремятся к установлению исторической истины. Единственный инструмент работы с этим пластом — попытка избавить людей от страха».

Историк Александр Даниэль:

«Историческое отрицательство — явление вневременное и внеполитическое. Таких людей хватало в любом обществе в любое время. Но есть периоды, ситуации, когда отрицательство получает общественный резонанс. Сейчас мы живем именно в такое время. На мой взгляд, это явление глобальное, связанное с падением культурного уровня в целом. Социально-культурный контекст процветания исторического дениализма такой же, как у любого другого отрицательства — массовое невежество. Это симптом нового Средневековья, наступления новых Темных веков. По природе своей историческое отрицательство — то же самое явление, как распространение тезиса о плоской Земле. Во многих странах существуют общества, которые отрицают шарообразность Земли, и утверждают, что она плоская. Корысти в этом никакой, но они жизнь кладут на то, чтобы доказать свое утверждение. Политическая конъюнктура здесь является некоторым стимулом к такого рода отрицательству, но она не причина его возникновения. В иное время таких людей считали бы городскими сумасшедшими, а сейчас они массово издают брошюры, выступают на публике.

Сегодня в Англии уничтожают вышки мобильной связи, которые поставил Бил Гейтс, «чтобы всех чипировать с помощью ковида». Такого рода люди есть всегда, в любом обществе. Проблема в том, что бывают эпохи, в которые они получают большую сочувствующую аудиторию. Мне кажется, что дискутировать с дениалистами довольно бессмысленно, так же, как и с их аудиторией. Мы никогда не достигнем здесь серьезных результатов. Но можно тщательно изучать генезис дениалистских утверждений: как они возникают, каковы способы распространения этих утверждений. Делать ровно то, что делается при любых эпидемиях — изучать пути распространения, чтобы вырабатывать санитарно-гигиенические меры. А то, что сейчас происходит, определенно — эпидемия невежества».

Историк Никита Петров:

«Характерная черта отрицателей — отсутствие материалистического мышления, и вследствие этого конспирология как объяснение всех закономерностей происходящих в мире процессов. Их позиция основана на вере в то, что тайные механизмы управляют планетой. Отрицание с их стороны возможности вообще познания объективной реальности тоже является важной чертой. Их конспирологичность вообще не предполагает рационального объяснения того, что происходит в мире.

Любой вывод научного сообщества будет отрицаться. Ученый астроном, вооруженный всеми знаниями, добытыми к этому времени человечеством, не сможет убедить сторонников плоской земли в том, что она круглая. Ему просто скажут — не верю. Можно говорить только о просвещении, как о единственной попытке выйти из создавшейся ситуации. Но и в исторической науке у нас произошел крен в сторону невозможности вообще установить истинность тех или иных событий. Как говориться, «история — это не то, что было на самом деле, а то, что написано в учебниках».

Психолог Марина Арутюнян:

«Отрицание — важнейший механизм психологической защиты, который используется психикой тогда, когда она не находит другого выхода. Когда допущение правды очень разрушительно. Когда ее невозможно принять на очень глубоком уровне. По мере усиления человеческого «я», по мере нарастания способности справляться с реальностью этот механизм требуется все реже.

Бессознательный универсальный механизм психологической защиты создает невежество, а не проистекает из него. Когда есть угроза идентичности, человек склонен к отрицанию. Отрицание истории происходит от того, что мы не можем, не готовы и не хотим идентифицировать себя с палачами».

Историк Ирина Флиге:

«К чему приводит отрицательство? Мы имеем дело с таким явлением, как гибридизация памяти, которое соответствует государственной политике. Как это выглядит? «Террор был, жертв жалко, но зато мы построили… но зато мы создали… но зато мы победили…». Это утверждает простую государственную идею: террор — эффективный способ управления страной. Раз мы достигли результатов, жертв жалко, но этого требовало время. В этом контексте используется Великая Отечественная война, электрификация — что угодно. Главное, что в этом нарративе заложено оправдание террора. Когда этот механизм начинает работать, он входит в нашу жизнь как способ диалога власти с гражданами. Именно поэтому, когда мы говорим об исторической памяти, в основе все-таки речь идет о наследовании прошлого, а не о нем как таковом. Страх перед властью, право государства на насилие, комплекс жертвы. Абсолютное большинство приняло это наследство прошлого».

Историк и публицист Ирина Щербакова:

«Мы находимся в ситуации, когда прошлое играет невероятно важную роль. Тридцать лет назад мы и представить себе не могли, что история станет таким полем битвы, словно мы вернулись в 1956-й год. Тот путь был пройден. Так или иначе, люди понимали, что нужно с этим прошлым каким-то образом справляться, или мы не выйдем из тоталитарной системы совсем. Это был долгий путь, но он все же привел нас к перестройке. То, что стало происходить потом, выглядит цинично. Мы находимся в оруэлловском пространстве, но герой Оруэлла переписывал прошлое все-таки тайно. Здесь это происходит совершенно открыто и публично. Это погружает нас в ситуацию макбетовских ведьм. Ничего нет: науки нет, добра и зла нет, исторических фактов нет. Это очень сильно ударит по следующему поколению. Если отрицается наука, отрицается знание, это приводит к серьезным нравственным сдвигам».

Анна Семенец