Posted 6 сентября 2019,, 12:10

Published 6 сентября 2019,, 12:10

Modified 31 января, 23:43

Updated 31 января, 23:43

Общая повестка уже найдена — это права человека

6 сентября 2019, 12:10
Улица не способна изменить власть, но грядущие выборы могут стать способом выразить свое отношение к происходящему в стране, отмечают эксперты.

Ведущие российские социологи, политологи и экономисты на экспертном семинаре, организованном Международным «Мемориалом», обсудили характер, контекст и возможные политические последствия московских протестов лета 2019 года.

Политолог Татьяна Ворожейкина

— Мне кажется, что летние протесты по сравнению со всеми предыдущими — это важнейший шаг к самоорганизации общества, обретении им исторической субъектности и преодолению того положения, при котором власть при всех превратностях и потрясениях российской истории неизменно оставалась осевым общественным институтом. Сейчас мы видим, как общество самоорганизуется. Повод, так же как в 2011—2012 годах, политический — очередной подлог на выборах. Только это не фальсификации, как восемь лет назад, а отстранение от участия всех независимых кандидатов.

Но в какой мере можно действительно говорить о самоорганизации? Наиболее массово люди выходят по призыву Навального. Когда он молчит, людей на акциях существенно меньше. Скажем, 27 июля и 3 августа было много людей. А 31 августа — нет. Успех или провал «умного голосования», мне кажется, должен показать влияние Навального на этот процесс самоорганизации.

Как и в 2011—2012 годах протест выглядит преимущественно как политический — то есть, против недопуска кандидатов на выборы. Правда, по мере нарастания он все больше становится протестом моральным — против несправедливости, репрессий, в защиту прав и достоинств. Но кроме этого у нынешнего протеста есть вполне очевидная социальная составляющая: экологические проблемы, в первую очередь, мусорные свалки, продолжающееся падение уровня жизни, сокращение доходов, рост потребительских цен, повышение пенсионного возраста, рост тарифов ЖКХ, ухудшение качества медицинского обслуживания в результате оптимизации здравоохранения. Все это происходит на фоне неприкрытой и часто демонстративной коррупции, которая стала способом существования власти на всех ее уровнях. Очевидно, что власть справедливо видит в усилении независимых кандидатов угрозу для себя.

Часть общества продемонстрировала очевидную способность к нарастающим коллективным действиям. Но карательная машина действует по сугубо индивидуальному принципу. Люди, обвиняемые в административных правонарушениях и по уголовным делам о массовых беспорядках, и их адвокаты вынуждены отстаивать свою невиновность в рамках открыто антиконституционных порядков, навязываемых обществу. Речь идет не только о нарушении 31 статьи Конституции, но о безусловном характере права на мирный протест. Так вот, защищаясь индивидуально, мы вынуждены принимать эти антиконституционные правила игры, и, тем самым, прямо или косвенно принимать свою несуществующую вину.

Журналисты, задержанные на акциях, говорят в суде: мы журналисты, у нас редакционное задание. Еще часть задержанных говорят: мы не участвовали в акции, просто проходили мимо. И это все чистая правда. Но получается, что тем самым мы как бы говорим, что других-то, тех, кто оказался на акции не случайно, задерживать можно. Та же самая логика действует в отношении нашумевшего дела Егора Жукова. Дмитрий Муратов как бы в защиту обвиняемого говорит: на видео не Егор, а другой человек показывает руками направление движения протестующим. Но если бы это был Егор Жуков, в чем, собственно, здесь преступление?

Здесь действует та же логика, что в деле Голунова: индивидуальное спасение путем сотрудничества с авторитарной властью и фактического принятия навязанных ею правил игры. Я не призываю отказаться от попыток спасения отдельных людей. Но у этого процесса есть и изнанка, которая ведет к легитимации авторитарной власти и ее репрессивных практик. Принимая за данность несправедливые обстоятельства, мы становимся соучастниками.

Что касается перспектив уличных протестов, в странах, на которые обычно ссылаются — Испания и Бразилия — следствием мощного и нарастающего давления снизу, как политического, так и социального, стал раскол в элитах, который и привел к переменам. Если под этим углом посмотреть на события минувшего лета, то мы пока не видим никаких признаков раскола в так называемых элитах, если не принимать во внимание странного заявления Чемезова и твита Кудрина о беспрецедентном применении насилия к протестующим.

Все остальные системные либералы хранят молчание. Между чем, очевидно, что без раскола в правящих группах режим в России трансформироваться не может. Иначе говоря, не может быть раскола элит без нарастающего давления со стороны общества, но только уличное давление само по себе не может привести к трансформации и разрушению режима. Меж тем, в авторитарных режимах вся верхушка как правило оказывается плотно повязана преступлениями и коррупцией. Я сошлюсь на опыт страны, которая у всех на глазах: 2017—2019 годах сотни тысяч людей месяцами выходили на улицы Венесуэлы, но раскола в верхах так и не произошло, и власть устояла.

Социолог, научный руководитель программы «Политическая философия» Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки) Григорий Юдин

— Главный инструмент, на котором держится этот режим — выученная беспомощность. Он, конечно, всякий раз успешно действует. Но ситуация в Екатеринбурге сильно подкосила устоявшуюся схему. Президент сказал — строить храм, а его все равно не послушались. Добавила масла в огонь ситуация с Голуновым. Обычно, раз посадили, то посадили уже. Но нет, разжали челюсти и вытащили.

В истории с московскими протестами власти основную ставку сделали на деморализацию, на то, что как только в повестке появятся суды, репрессии, тюрьмы, все это охладит настрой. Но и это не сработало. Вместо того чтобы ходить по судам и плакать, мы каждый раз видели дополнительную мобилизацию.

Произошел перелом в пропаганде. Стандартный механизм: скажем, что все это — происки Запада, и этого будет достаточно, чтобы прогнать историю срежиссированных из-за рубежа массовых беспорядках — не сработала. Я не скажу, что в это совсем никто не поверил. Но для того, чтобы механизм сработал, нужна была сильная кампания. Она была слабой.

Я только сегодня вернулся с полевого исследования. Оно никак не связано со всей этой ситуацией, и вообще с политикой, и мне вдруг респонденты начинают рассказывать про женщин, которых бьют силовики. В общем, ситуация вышла далеко за пределы того, что можно было контролировать.

Но главная угроза — это электоральная. Основной риск для власти состоит в том, что ситуация с выборами превратиться в референдум по одобрению того, что происходит. Способов выразить недоверие не так много, и грядущие выборы — один из них, и достаточно удобный.

Исход выборов может сильно повлиять на развертывание ситуации. В частности, по вопросу действий полицейских. У меня есть общее ощущение, что никакой легитимности ни сроки за твиты, ни сроки за «массовые беспорядки» не имеют. Вопрос в том, удастся ли это показать прямо сейчас.

Директор «Левада-Центра» Лев Гудков

— Мы имеем дело с рутинизацией протестов. Они становятся нормой. Это симптом хронической дисфункции системы. Но это не признак изменений. Летняя волна негодования — это очень важная вещь. Но с чем я не согласен, так это с появлением самоорганизации общества. Как раз никаких устойчивых форм самоорганизации нет. Это скорее ответные действия на какие-то события. Накопилось довольно сильное раздражение, недовольство системой. Оно прорывается каждый раз по разным поводам.

В 2011—2012 годах мне говорили, что социология не предсказала рост массовых протестов и прочее. Хотя, на самом деле, мы указывали на рост напряжения, но совершенно невозможно было в тот момент дать оценку — куда оно выльется.

Другое дело, что моральный протест не переходит в систему общественной самоорганизации, повседневную партийную или общественную работу. В результате, быстро наступило разочарование и деморализация. Большая часть тех, кто поддерживал протесты, в 2014 году присоединились к Путину. Всплеск патриотизма снял накопившееся раздражение. Сегодня мы имеем дело примерно с такой же ситуацией.

Протесты становятся регулярными, криминализируются — через систему полицейских и юридических практик, которые позволяют их сдерживать. Если говорить о социальных изменениях, главным их признаком могло бы стать появление серьезных организаций, которые работали бы систематически. Этого не происходит.

Почему протесты не переходят в общественное движение? Это самая серьезная проблема. Причина — индивидуальная адаптация к институциональному насилию. Моральные протесты возникают по каким-то конкретным поводам. Власть разрабатывает целую систему мер реагирования, статьи умножаются. Протесты сами по себе вписываются в эту систему. Они становятся рутинными, и это будет продолжаться. Потому что до сих пор, и мы это видели, оппозиция не смогла действовать согласованно. Нет ни одной программы, которая была бы понятна и привлекательна для населения. Убедительной программы, которая воспринималась бы людьми не как борьба за какие-то собственные непонятные интересы. Конечно, это не так, но это то, что спускается сверху и ложится на благодатную почву массового цинизма и понимания происходящего. Моральный протест в этом смысле является несколько инфантильной и примитивной реакцией на сложившуюся тоталитарную систему. Короткий выход возмущения, не переходящий в коллективные действия. А выход на площадь — это не коллективные действия.

Сила режима не в достоинстве властей, а в слабой самоорганизации общества, неспособности оппозиции выдать ему привлекательную программу действий. Вот данные одного из наших опросов: 25% населения имело конфликты с полицией, 10% прошло через пытки. И вы хотите сказать, что действия полиции на митингах — это для населения какой-то шок? Для вполне трезвого и циничного населения, привыкшего к насилию и воспринимающего его как норму, это совершенно отвлеченные вещи, не связанные с их повседневными интересами. Не это производит впечатление, а сам факт того, что эти истории получили такое широкое распространение.

Чтобы протесты повлекли за собой социальные изменения, нужны не только консолидация оппозиции и программа. Нужно, чтобы сознание тупиковости ситуации оказывало давление на общественное мнение.

Плохие оценки экономической и политической ситуации не перевешивают позитивных и нейтральных. Другими словами, россияне считают, что жить трудно, но можно. То есть, сложившаяся ситуация в экономике не станет фактором, подталкивающим протестное движение. Нет механизмов связи интересов большинства и протестной публики. В этом смысле Москва не может служить локомотивом. Не переходят образцы понимания происходящего из столицы в провинцию. Есть барьеры, которые блокируют это движение.

Мы имеем дело с достаточно устойчивой системой, и если не понять, на чем она держится, почему большинство, даже критически относясь к власти, не выступает против, а ее поддерживает, мы не сможем ничего сделать.

Экономист, профессор Чикагского университета и ВШЭ Константин Сонин

— Хотелось бы видеть связь между экономическим положением граждан — доходами, рабочими местами и протестами. Если смотреть межстрановые данные, в голове вырисовывается четкая связь, что вроде как, более плохое экономическое положение приводит к протестам и революциям. Но наш опыт последних десяти лет показывает, что как ни смотри, как ни интерпретируй, никакой такой связи между экономическим положением, измеряемым разными параметрами, и активизацией протестов не видно.

Не нужно смотреть на то, что люди говорят социологам. Нужно сосредоточиться на том, что люди делают. Когда в 2014 году была очень масштабная кампания против США, социологи фиксировали, как меняется отношение россиян к Штатам. Но если посмотреть, что люди покупают и какие фильмы смотрят, изменения становятся не столь очевидны.

Что касается готовности к протестам по экономическим причинам, здесь бросается в глаза одна вещь — большая волатильность этого параметра. То, как россияне отвечают на вопросы социологов, — это скорее просто реакция на экономические новости. Но здесь важно заметить, что все эти новости, даже о пенсионной реформе, не имеют отношения к благосостоянию людей. Я понимаю, что это непривычно звучит, но пенсионная реформа в этом году затрагивала минимальное количество людей. Более того, пенсионные парадигмы менялись так часто, что не совсем понятно, почему люди среднего возраста считают, что последствия пенсионной реформы 2018 года их коснутся. Было бы вполне рационально с их стороны ожидать изменений в обратную сторону в течение десяти лет.

Тот факт, что россияне реагируют на экономические новости, дает нам минимальную информацию о том, существует ли какая-то связь между экономическим положением и протестами людей. Вероятность того, что доходы упадут сильнее, чем они падают сейчас, высокая. Тем не менее, пока что было бы честно сказать, что мы не знаем ничего о том, как это скажется на протестах.

Один из создателей правозащитного проекта «ОВД-инфо» Григорий Охотин

— Наш анализ ситуации последних восьми лет показывает, что репрессии имеют тенденцию расти, причем, расти гораздо сильнее. Ситуация меняется, но не с протестом, а с восприятием репрессий. Коллективные действия есть, но они сосредоточены в сфере прав человека, а не политической активности.

Не идет никакой речи о том, что люди, которые идут в суд, становятся соучастниками репрессий. Не идет никакой речи об индивидуальной адаптации к репрессиям. Происходит ровно обратное: масштабное, невидимое для социологов и политологов, коллективное действие по отстаиванию своих прав в судах. И это работает, и дает большой эффект, просто не тот, что можно ожидать.

Насилия как нормы в группе 18-35 лет нет. И это то, что ведет к изменению самих репрессий, изменению восприятия обществом. Единая повестка, которую вы ищете где-то, давно есть. Это права человека.

Политолог Кирилл Рогов

— У меня есть ощущение, что мы сегодня живем внутри чего-то политического, чего не было раньше, даже в 2012 году. У нас есть огромная вариативность вопросов, которые мы обсуждаем, и никак не можем решить: как относиться к Касамаре, хорошо ли «умное голосование», кто больше прав — Ходорковский или Навальный? Это все дико интересно, это и есть политика.

Мне кажется важным отметить, что главным событием этого августа стала не борьба за выдвижение. Впервые за этот репрессивный период сочувствие сместилось на сторону протестующих. Это и есть главное событие, на которое немедленно отреагировали власти.

Инфраструктура гражданского общества и протеста растет на дрожжах. У нас появилась совершенно другая картина протеста благодаря «ОВД-Инфо». Мы онлайн получали все эти сведения о задержаниях, шла волна в интернете, и была огромная уличная динамика, опирающаяся на эту инфраструктуру.

Как мы знаем из истории, динамика перехода от статического состояния в то состояние, которое становится критическим для режима, довольно стремительна. Бывает, не случается десятилетиями, а потом случается за один месяц. Этому нас учит динамика переворотов за последние полвека, включая падение постсоветских режимов.

Записала Анна Семенец

О результатах исследований социологов, которые изучали картину летних протестов, читайте здесь.