«Дело»: за закрытыми дверями

Режиссер Алексей Герман-младший снимал фильм «Воздух» про войну, блокаду, советских летчиц. Помешала эпидемия. Пока работа стояла, по его собственным словам, «чтоб не сойти с ума», Герман занялся другим фильмом — «Дело». На съемки ушло всего 25 дней.

«Дело» словно нарочно хочет быть полной противоположностью «Воздуха», в полости которого зародилось. Даже названия полярны: разреженность «Воздуха» и конкретность, сжатость «Дела». Будущий военный фильм еще до премьеры назвали русским «Дюнкерком», упирая на масштаб и тематику. «Дело» происходит явно в наши дни и в камерном пространстве — в одной только квартире и ее непосредственных окрестностях.

Снимали в Репино, но подразумевается некий неопределенный российский городок. В старенькой, с торжественно-нелепыми архитектурными украшениями двухэтажке живет профессор Давид (Мераб Нинидзе) с мамой (Роза Хайруллина). Они сами под стать своему жилью: такая до стереотипности интеллигентная семья.

Давид — специалист по Серебряному веку. Над ветхостью, неустройством и беспорядком иконой царит портрет Ахматовой, символ бесконечного терпения и силы, заключенной в слабости. Только Анна Андреевна носила передачи сыну в «Кресты» — а тут и сын, и мать оказались в доме, который стал тюрьмой. Давид — под домашним арестом по обвинению в хищении государственного гранта на проведение научной конференции (здесь язык сам собой невольно впадает в юридическую скороговорку).

Всем все ясно. Все знают, что дело заведено по заказу мэра, которого Давид имел глупость или смелость обвинить в коррупции в соцсетях. Да еще вывесил карикатуру, на которой тот же градоначальник совокупляется со страусом. «Почему именно со страусом?» — задаются вопросом окружающие. Симпатичная же птица, редкая. Давид что-то бурчит в ответ, кажется, сам не вполне понимая, что именно он имел в виду.

«Дело» с первых же просмотров стали увязывать с актуальной российской повесткой. Антон Долин назвал фильм «первым открыто политическим в России за долгие годы» и сравнил его с акцией протеста; все, разумеется, вспомнили о Кирилле Серебренникове, который был отправлен под домашний арест на полтора года по схожему обвинению. Трудно спорить, что Алексей Алексеевич попал тут в яблочко, в больной нерв. Особенно если учесть, что основу для сценария он вместе со сценаристкой Марией Огневой написал пару лет назад, когда дело Серебренникова было в самом разгаре.

При этом действие в фильме разворачивается как-то странно, явно не в динамике политического триллера (можно вообразить, что сделали бы с такой фабулой на «Нетфликсе»). Профессор все сидит, ходит, рассуждает о пошлости (что звучит довольно пошло), напевает себе под нос, читает собаке стихи… и вдруг, бреясь в ванной, начинает неуклюже репетировать свою речь на судебном заседании, как сумасшедший с бритвою в руке — правда, электрической, безопасной. Он и смешон, и героичен, и вызывает сочувствие. И Дон Кихот, и Гамлет, и немного Христос, конечно.

По очереди к нему являются персонажи, словно тени какой-то внешней жизни перед пленником платоновской пещеры. Почти всех играют звездные артисты. И сама растиражированность их лиц добавляет происходящему условности. Кажется почти таинством, мистерией то, как они проходят перед Давидом вереницей образов: имена их неважны, они и сами — скорее функции, архетипы.

Розу Хайруллину мы уже упомянули. Бывшая супруга, уставшая от всего этого кошмара, — Анастасия Мельникова. Мятущийся адвокат — Анна Михалкова. Нервная медсестра — Светлана Ходченкова. Даже в крошечной роли блудной дочери — Александра Бортич. Задумчивый следователь в нелепых усах — Александр Паль. Он с Давидом, как Пилат с Христом, ведет задушевные беседы. Поминают, конечно, Оруэлла — что, мол, больше нравится, «Скотный двор» или «1984». Конечно, тут и Кафка пробегал. Сам режиссер эпиграфом дал цитату из сартровских «Мух», но фильм можно было бы назвать «За закрытыми дверями».

Правда, если уж продолжать список интеллигентских аллюзий, больше всего Давид напоминает набоковского Цинцинната Ц., ждущего казни, мечтающего о побеге и поочередно беседующего со странными жителями этой страны чудес. Цинциннат был обвинен в «гносеологической гнусности», подозрительной непрозрачности. Профессор Давид со своими принципами, наоборот, сам требует ясности. Но смысл выходит тот же. Правда, Давиду не так повезло, как Ц.: «Приглашение на казнь» заканчивается торжествующим апокалиптическим аккордом, а «Делу» венец — скорее трагикомический всхлип.

Набоковскую фантасмагорию при желании можно четко привязать к тогдашним кошмарам тоталитаризма, но как-то рука не поднимается. Понятно, что «Приглашение» этим не исчерпывается: речь о чем-то более широком и вместе с тем более личном. Так же и «Дело»: оно сразу и больше конкретных наших обстоятельств, и как-то интровертней. Аналогично устроены и другие германовские работы.

Стоит вспомнить, за что ругали его «Довлатова» в 2018 году — и все-то герои получились непохожи, и все-то там не так было. Восприняли кино предельно буквально (та же история была, кстати, с серебренниковским «Летом») — наверное, потому что речь шла о прошлом, и притом недавнем, это сильней задевает.

Герман помещает свои истории не только в прошлое: «Под электрическими облаками» у него разворачивается в условном будущем, «Дело» — вроде бы в наши дни. Но дело — вообще не в том, а как раз в непрозрачности, в этой романтичной, туманной сепии, которой подернуто решительно все, даже такие прозаично-отвратительные объекты, как полицейская машина или бесприютная старая квартира.

Эта дымка наполняет любое пространство (посмотрим, будет ли она витать в «Воздухе») и остается, когда в конце все герои уходят из кадра. Она и занавес, и главный герой. И кстати, ее Герман-младший наследует у отца, у которого тоже исторические картины всегда ощущались куда больше, экзистенциальней своей непосредственной формы. В этом сфумато они сходятся — вне времени и обстоятельств. Это покров сна, в котором обстоятельства жизни преломляются и становятся больше, чем они есть сами по себе: так в «Деле» отразился и мутный нескончаемый кошмар нашей судебной действительности, и ковидная изолированность, и вообще тревожная замкнутость эпохи.

Федор Дубшан