Политический кризис 2021 года

К тридцатилетию Второй русской революции, приведшей к краху Советского Союза во второй половине 1991 года, Россия подошла в состоянии острого политического кризиса. Целый ряд параметров четко указывает, что «температура тела больного» если не 40 градусов, то как минимум 39. Может ли страна жить и развиваться — за пределами поддержания минимальной стабильности — с такими показателями, неясно. С другой стороны, целый ряд показателей указывает на стабильное существование и не дает никаких признаков потрясений в ближайшем будущем.

В принципе, как показывают уроки предыдущих «застоев» и «революций», такая картина — разнонаправленные изменения ключевых показателей — может наблюдаться и в спокойные годы, предшествующие не менее спокойным, и в годы, непосредственно предшествующие обострениям. В этом и состоит сложность анализа — из ситуации 2021 года легко выложить набор индикаторов, указывающих на близкие потрясения, и не менее легко выложить набор индикаторов, указывающих на долгосрочную стабильность впереди. В ситуации современной дискуссии, в которой каждый высказывающийся разговаривает только со своей целевой аудиторией, неудивительно, что нарратив «надвигающейся революции» спокойно сосуществует с нарративом «острова стабильности».

Отсутствующие индикаторы революции

Наиболее ярким индикатором острого политического кризиса 2021 года является количество политических заключенных и политических эмигрантов. Арестованы, находятся в тюрьме или вынужденной эмиграции не только лидеры политической оппозиции — те же Алексей Навальный, Дмитрий Гудков, Владимир Милов, но и просто оппозиционеры. В 2021 году критерием, по которому человек попадает в тюрьму или под арест, является даже не конкретная политическая позиция, а просто желание участвовать в политической или общественной (как в случае панк-группы PussyRiot) жизни.

Многие режимы боролись с участием граждан в политической жизни, но усилия такого масштаба предпринимались, за пределами тоталитарных диктатур (которой Россия, очевидно, не является), исключительно редко. Политическая оппозиция была в большей степени представлена в органах власти в таких разных режимах, как южнокорейский при военных диктатурах, или в Чили во времена Пиночета. Практически никакие режимы, даже вполне авторитарные, не пытались репрессировать оппозицию, пытающуюся бороться за власть исключительно мирными методами. Возможно, что репрессии против оппозиционеров, соблюдающих всех законы и использующих только легальные каналы политической борьбы, являются каким-то рецидивом советской практики войны против правозащитников, требовавших от советских правительств соблюдения конституции и законов. Впрочем, каково бы ни было происхождение этих репрессий, они являются разрушительными — одновременно разрушая необходимые каналы обратной связи и подрывая веру граждан в закон.

Количество и «качество» политзаключенных не является единственным индикатором кризиса. То, что происходит массовое снятие или недопуск кандидатов на сентябрьские выборы, указывает на крайнюю непопулярность кандидатов от власти и, более широко, на серьезное общественное недовольство. Если требуется снятие оппозиционных кандидатов, это означает, что кандидаты от власти, имеющие большие преимущества — в деньгах, в СМИ, в дружественных избиркомах, проигрывают даже при этих преимуществах. Очевидно, что имеется острый «кризис представительности» — власть и те, кого граждане хотят видеть во власти — это разные люди.

Падение популярности власти заметно и по другим индикаторам — в той же «смерти пропаганды», заставляющей правительство подстраиваться под иллюзии или фантазии граждан (а не навязывать, как в случае успешной пропаганды, гражданам свои фантазии и иллюзии). Провал кампании вакцинирования в сентябре 2020 — мае 2021 убедительно показал, как мало влияния имеет политическое руководство по вопросам, по которым граждане изначально ему не доверяют. (См. контраст с пропагандистской кампанией по интеграции Крыма, которая ложилась на существующие представления о том, что Крым является частью России.)

Однако какими бы ни были индикаторы кризиса, они ни в каком смысле не являются признаками революции. Не наблюдается никакого недовольства общественной формацией. Это по-своему парадоксально, потому что признаки общественного недовольства, наоборот, налицо. Даже более узкого недовольства — недовольства политическим режимом, особенно не наблюдается. Практически любые революционеры предыдущих эпох ставили, в качестве целей, фундаментальные изменения общественного строя или хотя бы политического режима. Однако оппозиция 2021 года — в частности, множество людей, находящихся в тюрьмах или вынужденных эмигрировать, не выдвигали никаких таких целей.

Элементы стабильности

Описание ситуаций, в которых исторически происходили революции или другие политические потрясения с участием масс граждан, почти всегда — настолько всегда, что я буквально не могу вспомнить ни одного контрпримера — происходили в условиях финансовой нестабильности. Крах СССР был оформлен в результате провалившегося военного переворота в августе 1991 года и был итогом десятилетий экономических проблем, но он также последовал за несколькими годами финансовой и экономической нестабильности. К 1985 году экономические проблемы были уже тяжелыми, к концу 1988 — острыми. Финансы медленно разрушались почти десятилетие, с начала 1980-х, и были окончательно разрушены бесконтрольным печатанием денег в 1988-1991. То, что последние советские правительства растратили все золото-валютные резервы и исчерпали все возможности заимствований, стало известно только после краха, но финансовые проблемы были хорошо видны — и талоны 1989 года, и конфискационная реформа весной 1991 года, и катастрофические очереди за молоком и хлебом во второй половине 1991-го — все это было у всех на глазах. В 2021 году в России ничего подобного нет. Можно критиковать долгосрочные перспективы, но нет никаких финансовых индикаторов хоть какой-то политической нестабильности.

Финансовая стабильность, сама по себе, не обеспечивает устойчивого — да и хоть какого-то — экономического развития. В групповом докладе ведущих экономистов «Застой 2.0» подробно описаны сложности, ожидающие российскую экономику. Так же несомненно, что политические репрессии, упомянутые выше, практически ставят крест на любых перспективах экономического роста. Примеров устойчивого роста на фоне политических репрессий — кроме как в условиях восстановления после спада, резкого (как у России в 1915-1922) или длинного (как у Китая при Мао) спада — просто нет. Все «азиатские чудеса» и «испанское чудо» в последние годы Франко — это быстрый рост на фоне постоянной (пусть и с низкой точки, и постепенной) демократизации и постоянного повышения открытости к миру. То есть роста без смены политического курса не будет. И тем не менее — в отсутствии роста самой по себе угрозы нет, а краткосрочно финансовая ситуация совершенно стабильна.

Другим очевидным элементом стабильности было, до последнего времени, отсутствие «дамб», очень характерных для режимов в преддверии потрясений. В царской России представители множества социальных групп сталкивались с огромным количеством ограничений для своих карьер и исполнения жизненных планов. Например, евреи были вынуждены жить в «черте оседлости» или отказываться от своего вероисповедания. Естественным желанием было эти «дамбы» разрушать — это желание двигало вперед революционные массы. В СССР таких ограничений было еще больше, от мелких типа запрета евреям поступать в МГУ до крупных типа прописки и распределения, от политических — руководство страны было результатом прохождения нескольких социальных фильтров, до экономических — нельзя было заниматься предпринимательством или финансовой деятельностью, и общественных — множество видов искусства или областей науки было под запретом. Желание избавиться от этих ограничений — заработать денег, съездить в Париж или на Гоа, послушать, легально, Мадонну или Высоцкого, прочитать Набокова и Бродского, заняться экономикой или политологией — все эти естественные желания были драйверами потрясений. Сейчас такого количества ограничений нет.

Это правда, что в последние несколько лет ограничения добавляются довольно быстро. До советской цензуры — когда под запретом была большая часть современной литературы — и заграничной, и, особенно, русской — еще далеко, но цензура в области журналистики продвинулась довольно сильно. И, конечно, желание читать материалы любой журналистики — это такой же драйвер, пусть не единственный и неглавный, будущих потрясений, как когда-то был запрет на Солженицына, «Эммануэль» и Джеймса Хэдли Чейза. Но пока этих ограничений не так много, чтобы создавать непосредственную угрозу стабильности.

Еще одним элементом стабильности является размер репрессивного аппарата. История Лукашенко в Беларуси показывает, насколько действенным может быть, при наличии внешней финансовой поддержки, удержание власти с помощью чисто репрессивных мер. По количеству арестованных, осужденных, убитых режим Лукашенко четко встает в линейку диктатур от Батисты и Сомосы до Дювалье и Трухильо. Масштабные репрессии практически парализовали экономическую деятельность в современном секторе белорусской экономики, вызвали бегство человеческого капитала и экономический спад, который не становится катастрофическим только из-за российской помощи. Это все помимо санкций и того, что основная экономическая помощь Беларуси теперь обусловлена проведением новых выборов (на которых нет шансов на победу не только у Лукашенко, но, я думаю, у любого, кто с ним будет ассоциироваться). Тем не менее, несмотря на разрушение экономики и невозможности существования без внешней поддержки, Лукашенко пока удается удерживать власть на территории страны. Размер репрессивного аппарата имеет значение.

Смерть пропаганды

Помимо репрессивного аппарата — возможности в 2021 году закрывать любые издания и сажать любых оппонентов в тюрьму или под арест — опорой подобных режимов исторически являлась пропаганда. К 2021 году в России она перестала работать в качестве инструмента влияния на граждан, но сохранила свою роль в качестве основы для построения общей картины мира внутри режима.

Опросы общественного мнения, что придворных социологов, что независимых, показывают высокий относительно потенциально тревожных уровень «поддержки». Однако они не показывают никаких признаков неадекватного восприятия широкими массами окружающей реальности. Наоборот, по любому практически важному вопросу — в части экономической политики, которая касается граждан, от обменного курса до бизнес-климата, обычные граждане демонстрируют такой уровень адекватности, как будто все читают ежемесячные бюллетени ЦБ.

Конечно, результаты социологических опросов в руках любителя дадут что угодно. Для экономиста естественно мерить отношение к чему-то по действиям, а не по словам. Например, может показаться, что пропаганда последних лет оказалась успешна в отношении создании образа заграничного врага — прежде всего, США. Это хорошо видно в ответах на вопросы социологов. Однако не наблюдается никаких действий, которые бы следовали из этого негативного отношения — не наблюдается никакого снижения интереса к американским продуктам, от айфонов до игр и фильмов. То же самое в отношении Европы — слов о негативном отношении произносится больше, что хорошо видно и в опросах, и в ближайшем окружении, но ограничителем в поездках или потреблении являются бюджетные ограничения или государственные запреты, а не то, что должно было быть внутренним мотиватором действий, если бы пропаганда действовала.

Особым свидетельством «смерти пропаганды» является история вакцинации. В России, с ее историческими традициями в области вирусологии и эпидемиологии, вакцина была одобрена раньше всех в мире — в августе 2020 года. Через десять месяцев вакцинировано всего 20% населения — что намного хуже, чем в странах, на которые Россия пытается ориентироваться и с которыми себя сравнивает. Все эти десять месяцев пропаганда вакцинации не достигала интенсивности антиукраинской или антиамериканской, но была довольно интенсивной. Тем не менее перелом — или, лучше сказать, хоть какое-то движение — был достигнут летом 2021-го только в результате жестких административных мер.

К слову, дело не только в вакцинации — пропаганда проваливалась раз за разом по любой мере или решению, связанному с коронавирусом. В целом в отношении того, как правительство справлялось с ковидом, восприятие граждан было на редкость адекватным. Никто не винит правительство во всех бедах и не считает, что Россия выступила хуже Венесуэлы или Гватемалы. Но и все рассказы про то, насколько хорошо обстоят дела и как быстро мы справились с пандемией, тоже никем и никак не услышаны. То есть пропаганда — убеждение в том, что дела лучше, чем кажутся — совершенно не сработала. И у пандемии остаются все шансы стать тем, чем стал Чернобыль в 1986-м году. Тогда вялый ответ правительства и официальная ложь не вызвали никаких политических потрясений, но, как выяснилось, народ затаил ненависть по этому поводу — это стало вдруг заметно в 1989-м при утверждении правительства, во время обсуждения кандидатуры председателя Гидрометцентра. Недоверие, затаенное во время Чернобыля, внесло вклад в то, что граждане без всякого сожаления наблюдали распад государственных институтов через пять лет.

В чем же пропаганда работает? В создании единой картины мира у «государственной элиты» — там не только сами смотрят пропагандистские шоу, но и уверены, что все смотрят и на всех действуют. То есть когда президент говорит, что коронавирус побежден, то пропаганда убеждает чиновников в том, что все убеждены, что коронавирус побежден. Премьер приказывает разработать план экономических реформ, и весь правительственный-приправительственный блок уверивается, что план разработан и что все знают, что он разработан. Директор ФСБ рассказывает в интервью о всемирных заговорах против России и убежден не только в этих заговорах, но и в том, что все вокруг думают точно так же. В том смысле, что существование единой картины мира у государственной элиты — это элемент стабильности, пропаганда по-прежнему является становым хребтом.

Характерным примером «пропаганды для внутреннего употребления» является отношение к коррупции. Судя по всем мыслимым признакам и индикаторам коррупция в государственной власти — и незаконное обогащение, и привилегии — воспринимается населением и адекватно, и крайне негативно. Тем не менее, власти борются не с коррупцией, а с теми, кто ее разоблачает. То есть, на их взгляд, коррупция — это не взятка или бизнес на власти, а публикация об этих эпизодах. При том, что коррупция — это один из главных тормозов экономического роста, «борьба с борцами» совершенно саморазрушительна. Но благодаря пропагандистской логике — «борец с коррупцией — иностранный агент», удается воспринимать эту саморазрушительную деятельность как защитную и даже полезную для государства.

«Смерть пропаганды» как инструмента госуправления, конечно, не означает, что станет меньше фейк-ньюс, информационных войн, вспышек и культов. Скорее, наоборот. Практически все современные правительства сталкиваются с этой проблемой — и вовсе неслучайно американское правительство тратит минимальные ресурсы на собственно пропаганду, а германское и британское их сокращает. Это связано как раз с растущим пониманием, что убедить кого-то хоть в чем-то, нужном правительству, становится все сложнее. Вместо того, чтобы, как во времена идеальной пропаганды, убеждать в чем-то население, правительствам приходится подстраиваться под информационные волны, возникающие среди граждан, и использовать их для удержания власти.

Вторая Россия

Специфическим кризисным индикатором 2021 года является масштаб политической и неполитической эмиграции из России. Хотя наиболее известными и обсуждаемыми становятся случаи политиков, публицистов и иногда ученых, основные потери — это, прежде всего, в малом и среднем бизнесе. За последние десять лет это, возможно, несколько сотен тысяч человек — наиболее, потенциально, экономически и социально активных. К официальной статистике эмиграции нужно добавить новый феномен «полуэмиграции» — сотни тысяч людей получили разного рода паспорта-виды на жительство в других странах. Это большой спектр — от тех, кто живет за границей, имея в России источник дохода, до тех, кто, напротив, живет в России и имеет заграничный вид на жительство на крайний случай. Так или иначе, размер «Внешней России» в 2021 году и темпы ее пополнения — показатель буквально неслыханный для страны, в которой нет гражданской войны или тяжелого экономического кризиса.

Конечно, Россию ХХ века важностью и размером Внешней России не удивить. Временами и в отдельных отношениях она была просто важнее, именно как Россия, чем внутренняя. Например, в области живописи ХХ век России, по существу, это именно Внешняя, а не Внутренняя. Именно среди эмигрантов есть всемирно известные художники — от Шагала и Кандинского до Целкова и Шемякина — и дело не в том, что они находились там. Они и в России более известны и влиятельны, чем те, кто жил внутри. Это не совсем так в области литературы — наряду с авторами из Внешней России есть известные авторы из Внутренней. Но, если присмотреться ко второй половине ХХ века, то практически все писатели, которые продолжают читаться — это либо те, кто оказался за границей, либо был подцензурным-полудиссидентским здесь. Примеры авторов, которые были бы официально поддержанными в СССР и выдержали конкуренцию, когда цензура была снята, есть, но это нетипичные единицы. То же самое и в отдельных областях науки — Внешняя была поважнее Внутренней, в том числе и для Внутренней. Собственно, и в области литературы, и во многих областях науки это и сейчас именно так — большинство крупных российских писательниц сейчас живет за границей, да и ученых — именно русских ученых, граждан и участников всей жизни — немало.

При этом я не уверен, что у Внешней России есть или может появиться какое-то непосредственное политическое влияние на то, что происходит во Внутренней России. Даже когда эмиграция состояла из убежденных врагов того режима, который контролировал Внутреннюю Россию (например, в 1920-е), и то влияние было небольшим. Потом в течение десятилетий политических активистов эмиграции — тех же членов НТС — использовали в качестве жупела для репрессий внутри страны, но к реальной политике они имели такое же отношение, как германский агент маршал Тухачевский или британский агент маршал Берия. Нынешняя заграничная Россия, даже если это политическая эмиграция, никак не объединена и, я думаю, не может объединена для каких-то политических действий. И тем не менее, именно там, возможно, происходит огромная часть интеллектуального и культурного движения вперед.

Итого — тема «Внешней vs. Внутренней России» в 2021 году возникает просто потому, что эмиграция стала настолько масштабной, что выделяет страну из всех мыслимых списков и перечней «мирного времени». То есть уровень эмиграции последних лет указывает на идущую или ожидающуюся гражданскую войну. Которой, как видно из других индикаторов, нет и не ожидается.

Возможности краха

Вторая русская революция, 1989-1991, была результатом десятилетий экономической и политической стагнации и отсутствия содержательных реформ. Тем не менее, Советский Союз развалился в августе 1991 года в результате истерической выходки руководства силовых органов, КГБ, МВД, армии и части политического руководства. Попытка захватить власть с использованием танков на улицах городов, публикация политической платформы, отвергаемой большинством активных граждан, крах власти как власти в течение трех дней — это именно результат попытки военного переворота. Как ни сильны были индикаторы кризиса перед этим, можно себе представлять другое развитие, если бы не путч.

Может ли нынешний кризис развиться таким же образом, как военный переворот 1991 года? Может ли власть, в ситуации сложной, но мирной, сделать что-то такое, что разом подорвет стабильность? Что произойдет, если будет арестовано не 5000 человек, а 50 000? 500 000? С одной стороны, можно придумать такую цифру и такие меры, что стабильность будет подорвана. Но, одновременно, для этого те, кто будет эти меры принимать, должен будет находиться в плену каких-то опасных иллюзий.

Значительно более опасных, чем сейчас, когда арестовываются или выталкиваются из страны люди, пытающиеся участвовать в выборах. Понятно, что заговорщики 1991 года имели неадекватное представление об отношении политического класса и населения в целом — они ошибочно считали свои взгляды куда более популярными, но все же для введения танков на улицы сейчас понадобилась бы другая степень неадекватности. Одно дело — не понимать, что репрессии ведут к экономической стагнации и использовать образ врага для оправдания репрессий, другое — принимать меры, затрагивающие напрямую не десятки тысяч, а миллионы людей.

Аналогичный анализ можно приложить к возможности военных действий на Украине. Никаких объективных показаний к войне нет — тем не менее, в информационном пузыре, в котором антиукраинская пропаганда кажется не просто убедительной для тех, кто е заказывает и изготавливает, а кажется убедительной и для всех остальных, все возможно. Как ГКЧПисты думали, что их представление о себе как об ответственных лидерах, выступающих на стороне народа, разделяется кем-то, кроме них — так же можно подумать про войну с Украиной, что она популярна и нужна гражданам.

Оба эти сценария — эскалация репрессий до саморазрушительного уровня или внешняя агрессия — выглядят возможными, но маловероятными. Более того, это не совсем осмысленно — обсуждать «вероятность» таких событий, которые, по существу, являются результатом конкретных решений, а не случайности. Если придумывать «возможный путь к катастрофе», состоящий из последовательных ошибок и требующий все большего отрыва от действительности, можно много в каких ситуациях выдумать кризис. В том числе, и в ситуации, когда никакого кризиса нет.

Константин Сонин