Как снять с России проклятие либерализма

Патриарх Московский и вся Руси Кирилл заявил, что либерализм — в каком-то смысле греховная идея, потому что «поставление в центр жизни самого себя — это есть отпадение от Бога». Кроме того, он отметил наличие связи между либеральными идеями и революциями.

Видимо, именно из-за таких параллелей многим российским гражданам, занимающим высокие посты, очень хочется дискредитировать либерализм. Тренд задал Владимир Путин, объявивший об исчерпании либеральной идеи. «Она, по-моему, просто себя изжила окончательно. Наши западные партнеры признали, что некоторые элементы ее нереалистичны», — сказал он минувшим летом в интервью газете Financial Times.

Немедленно последовали возражения, сводившиеся в основном к тому, что либеральные принципы — гражданские свободы, права человека, рыночная экономика — напротив, доказали свою жизнеспособность, это видно по высокому уровню жизни развитых западных стран. А если в современной России подлинного либерализма нет, то вина в этом прежде всего самого президента Путина.

Частично эти обвинения справедливы. Либерализм в России действительно приобрел уродливые очертания, и большинство россиян относятся к нему отрицательно. В их сознании либерализм связан с хаосом постсоветских реформ 1990-х, с падением международного авторитета России, с разделением страны на богатых и бедных, с чудовищной коррупцией, с всевластием бюрократического аппарата. Говорят даже о неком «проклятии либерализма», которое лежит на России.

Однако вряд ли в данной ситуации виноват только Владимир Путин. Причины следует искать несколько глубже.

Вот показательный пример из истории. В середине XX века начался распад европейских колониальных империй. В их числе была и великая Британская империя — англичанам пришлось уйти из своих колоний. Вместе с тем британцы очень грамотно покидали свои владения. Они, как правило, проводили там выборы, формировали правительство и парламент, создавали систему судов, оставляли местному населению налаженный государственный механизм: министерства, ведомства, департаменты, чиновничью иерархию, четкий документооборот, связывающий все это в единую функциональную суть. Они даже готовили национальных специалистов, владеющих соответствующими навыками.

Однако после ухода англичан вся эта изумительная механика тут же разваливалась. Начинали действовать совсем другие законы: местная «философия жизни», традиция, складывавша­яся веками, отторгала чуждый ей европейский государственный формализм.

Иными словами, конфигурация национальной культуры не совпадала с конфигурацией европейского социального бытия и потому искажала ее, дробила и перемалывала, превращая в нечто патологическое, дискредитируя тем самым собственно либерализм.

Рассмотрим этот же феномен с другой стороны. Любая большая доктрина, религиозная или социальная, неизбежно вступает в период так называемых «осцилляций». Она начинает порождать множество собственных версий, значительная часть которых оказывается вполне жизнеспособной. Осцилляции христианства, например, породили в свое время арианство, несторианство, монофизитство, монофелитство и т. д. и т. п., пока не утвердилась та версия, которую мы ныне называем «ортодоксальной». Далее начались осцилляции протестантской конфессии, породившие множество независимых друг от друга церквей.

Точно так же осциллировала идея социализма. Были версии Маркса, Ленина, Троцкого, Бухарина, Сталина — и это только у нас в стране. А кроме того возникли версии шведского социализма, христианского социализма, еврокоммунизма, китайского социализма, различные социал-демократические версии.

В аналогичном состоянии находится сейчас и доктрина либерализма. Даже если взять классический западный либерализм, то он представлен по крайней мере двумя разными статусами: американским, смещенным к либертарианству, и ев­ро­пейским, который тяготеет к социальному государству. А ведь есть еще японский либерализм, отличающийся от них обоих. У японцев, работающих в японских корпорациях, совсем не такие права, как у американцев или европейцев, являющихся сотрудниками своих национальных фирм. А ры­ночные стратегии кэйрецу (японских финансово-промышлен­ных групп) бывают весьма далеки от норм западного либерального рынка.

Заметим, что американский либерализм вырос из американской национальной культуры, основанной на индивидуализме, европейский — из европейской культуры, склонной к социальным гарантиям, а японский — из культуры, исторически стремящейся к клановости. И никого это не удивляет. Политические элиты западных стран вовсе не критикуют японцев за то, что у тех не такой либерализм, как в Европе или США.

А теперь перейдем к главному.

Россия тоже обладает отчетливой спецификой, которая складывалась столетиями, зафиксирована национальной культурой и непрерывно ею воспроизводится. Между тем при попытке либеральных реформ у нас в стране это никак не учитывалось. Была просто взята западная политико-экономическая модель и механически наложена на российскую реальность.

Естественно, конфигурации не совпали: зубчики шестеренок не сцепились друг с другом, штифты начали проворачиваться сами собой — вся либеральная конструкция превратилась в рассо­гла­со­ванный, трясущийся механизм, готовый развалиться на части. Требова­лись жесткие приводные ремни, чтобы заставить его хоть как-то работать. Функциональным ответом на данную ситуацию стал путинский дирижистский режим, сначала действительно стаби­лизировавший страну, но позже, как и свойственно дирижизму, приведший ее к застою.

Тридцать лет назад ошибки реформаторов были простительны. Более того, они были закономерны. Россия находилась в жестоком кризисе: не существовало людей, понимающих законы новой реальности. Просто некому было проводить юстировку либеральной идеи по российской национальной специфике. Да никому это и в голову не приходило. В результате либерализм стал пугалом для большинства россиян.

Однако гораздо хуже, что подобная ситуация сохраняется у нас и сейчас. Отечественные либералы по-прежнему пытаются механически наложить модель западного либерализма на российский национальный ландшафт. А поскольку конфигурации не совпадают, то, по их мнению, надо этот ландшафт просто сровнять — убрать все, что мешает, то есть национальное своеобразие. Никому по-прежнему не приходит в голову, что если существует американский, европейский, японский либерализм, то точно так же может существовать и российский либерализм в своей самостоятельной версии.

Причем это не чисто теоретические рассуждения. Вот пример того, как национальное может быть эффективно сопряжено с универсальным, как можно использовать местную историческую специфику для инновационного преобразования государства.

Когда во второй половине XIX столетия Япония начала модернизацию по европейскому образцу (революцию Мэйдзи), то почти сразу же образовалась серьезная угроза этим усилиям. В Японии издавна существовал класс самураев — профессиональных воинов, которые ни в какую европейскую модернизацию не вписывались. Риск общенационального конфликта, способного погру­зить страну в хаос, был очень велик. Однако японцы нашли оригинальный выход из этого тупика. Они стали назначать самураев исполнительными директорами новых концернов и фирм, воз­никавших в промышленности.

Самураи, в свою очередь, внесли в экономическую деятельность нравственный комплекс бусидо: безусловную преданность фирме, самоотверженность, послуша­ние младших старшим, приоритет коллективных интересов над личными. Возникла специфическая культура, названная корпо­ративной, — крупнейшая инновация, использующая не физиче­ский, а духовный ресурс, на основе которой выросли гигантские промышленные корпорации (дзайбацу), выведшие Японию в первый ряд индустриальных держав. Позже эту корпоративную культуру стал заимствовать Запад, а сейчас — Россия, хотя у нас это скорее пародия.

Вывод, по-моему, очевиден. Нам нужна собственная, российская версия либерализма, в которой историческая уникальность страны станет не препятствием, а материалом, фундаментом для эффективного либерального проектирования.

Только тогда либерализм перестанет быть пугалом для россиян и из проклятия превратится в драйвер государственного развития, помогая стране выбраться из застоя.

Андрей Столяров