Тоска по индустриальной эпохе

В лобби отеля мужчина с мольбой в голосе обращается к бармену:

— Можно мне обычного пива? Не крафтового, без вкусов, самого простого пива. У вас ведь есть такое, да?

Это человек истосковался по стандартному товару, который делается промышленным способом последние 150 лет, и который одно время был настолько массовым, что не оставлял шансов никаким другим напиткам на основе брожения. Этот лагер, точнее, евролагер воспринимается как настоящая вещь, пример основательной реальности, которую мы однажды имели и которую теперь теряем.

Возможно, главное переживание современного мира — это тоска по индустриальной эпохе, которая была во всех отношениях устроена ясно. Вот центр товарного производства, вот те, кто получил на нем рабочие места, а вот его владельцы, государство и частные лица, а вот его счастливые потребители. Крупный план телевизионной рекламы показывает счастливцев, и сама по себе реклама является промышленным товаром.

Когда социологи вслед за диктаторами говорят про гибель либеральной демократии, они в действительности оплакивают промышленную эпоху, в которой крупные массовые партии создавались как индустриальные проекты и поддерживались десятилетиями в неизменном виде (а не то, что все эти современные политики).

Когда министерство образования говорит о необходимости запретить смартфоны в школах, то в действительности говорит индустриальная ностальгия: о мире, где образование было одинаковым для всех, и где учитель и учебник были монопольными источниками знания, распространяемыми по промышленной модели, из единого центра и сверху вниз. Пожалуй, в образовании фигура ментора, который собирается сейчас о чем-то вещать молодым неучам, самая смехотворная.

Когда философы провозглашают эпоху постправды, это тоска по миру масс-медиа, где правдой было то, во что верило общественное мнение, формируемое национальными СМИ.

И когда люди до бесконечности спорят, какая модель смартфона круче, притом, что почти все современные телефоны неотличимы друг от друга, в них говорит мечта о нашем великом прошлом, когда существовали Великие Качественные Промышленные бренды, причастность к которым делает вас настоящим.

С этой точки сегодняшней зрения нет качественной разницы между классическим капитализмом XIX века и «обществом потребления», разгромленным Франкфуртской школой: в обоих случаях люди определяют себя через индустриальный ландшафт.

Коворкинги и кофейни, обживающие старые промышленные здания во всех мегаполисах мира, переживаются их посетителями как нечто, делающее их более реальными, потому что пить кофе в здании из толстого красного кирпича — значит быть причастным настоящей индустрии.

Ностальгию по советскому прошлому в России невозможно отличить от ностальгии по понятному промышленному миру, и даже борьба против пенсионной реформы, безусловно варварской в конкретном российском контексте, направляется тем же ресентиментом: верните нам понятный мир.

Почти все, что мы считаем реальным, включая нас самих, придумано в последние два столетия.

Возможно, самое важное историческое время для нас сегодня — 40-е годы XIX века, когда наступила рефлексия о свершившейся индустриальной революции, и когда гигантские грязные города и железные дороги разрушили понятный ландшафт, став драйверами великих социальных теорий модерна.

И если так, мы можем повторить, помыслить немыслимое — мир, все еще работающий без своего привычного индустриального хребта.

Кирилл Мартынов

Прочитать оригинал поста можно здесь.