Книга еще не прочитана, но Россию уже потрясла

Тысячестраничному тому Юрия Слезкина еще только предстоит стать бестселлером. Первые несколько тысяч экземпляров распроданы, новая порция печатается, и сколько в итоге поглотит российский рынок, пока неизвестно. Но всем как-то заранее понятно: много. А главное — после прочтения книги «Дом правительства. Сага о русской революции», представления российского интеллектуала о прошлом веке уже никогда не будут прежними.

Профессиональные историки реагируют довольно вяло, еще не зная, удобно ли высказаться откровенно. Но среднестатистический наш интеллигент, ободряемый ошарашенными литературными критиками, заранее готов стать поклонником труда, преподносящего самого себя как великий и нетленный. «Словно читаешь Солженицына с иллюстрациями», — так напечатано на обложке. Почему издание аутентичного Солженицына невозможно без иллюстраций, не объясняют. Да об этом и спрашивать как-то невежливо.

Первая, англоязычная, версия книги, вышедшая в позапрошлом году, попала в почетный список множества американских и британских изданий. Почтенная западная исследовательница сталинизма окрестила этот труд «советской „Войной и миром“». Понятно, что русский «Дом правительства» (это не перевод с английского, а заново переписанная книга) кратчайшим путем устремляется к самым статусным полкам нашей литературы.

Начну, однако, с двух соображений.

Первое. Я не отрываясь прочитал этот мелконабранный томище с массой посредственно воспроизведенных фотографий — и другим советую с ним познакомиться. Потому что очень интересно.

Второе. Вы будете смеяться, но сходство с «Войной и миром» действительно есть. Каждый раз, когда Слезкин садится на своего конька и начинает проповедовать собственную теорию, объясняющую большевистский режим, он и в самом деле становится капельку похожим на Толстого, рассуждающего о движущих силах наполеоновских войн.

Мы любим Толстого, как известно, не только за это. Ничто не мешает высоко оценить и огромный двадцатилетний труд Слезкина, невзирая на странный нажим, с которым он все объясняет и объясняет.

От Юрия Слезкина — солидного историка и этнолога, почти сорок лет живущего и работающего в США, профессора Калифорнийского университета в Беркли, — можно было бы ждать работы, выполненной в академическом жанре и адресованной профессионалам.

Но XXI век поженил академизм с эстрадностью и поощряет ученых, которые под восторженный рев публики умеют мастерски выступать со сцены. Как мыслитель и финансист Нассим Талеб, к примеру. Как авторы все более многочисленных научных и полунаучных бестселлеров и блокбастеров. «Дом правительства» как раз в этом жанре и выстроен.

Чего-то заведомо предосудительного тут нет. При условии, что текст сделан хорошо (а «Дом правительства» написан, как минимум, неплохо — автор определенно знаком с приемами и стилистическими достижениями исследователей, получивших в 1990-е доступ к советским архивам), а научная концептуальность, без которой в книгах этого жанра не обойтись, не навязывается слишком настойчиво.

Как раз последнее и стало главной трудностью монументального труда, в остальном очень достойного.

Слезкин утверждает, что большевики были милленаристской сектой (замкнутым сообществом, фанатично верующим в конец света, т. е. в мировую революцию, и в наступление вслед за этим тысячелетнего царства правды и добра).

Такая объяснительная схема не хуже любой другой. Новой она не является и за последние сто лет многократно излагалась различными авторами, пусть слегка в других терминах. Как литературная метафора это вполне уместно и даже эффектно. Но автор, похоже, считает свою схему высшей научной, чтобы не сказать — религиозной, истиной, которую он прикладывает ко всем ситуациям 1900-х — 1950-х годов. И если фактура в нее не лезет, то тем хуже для фактуры.

Без «милленаризма» у него получилась бы увлекательная и наводящая ужас история двух большевистских поколений: до революции; во время революции; в 20-е годы; в Доме правительства, или трифоновском Доме на набережной (в первой половине 1930-х); в годы истребления старой номенклатуры; и, наконец, во времена, когда выжившие дети большевиков первого призыва прощались с великой утопической иллюзией.

Однако изложение то и дело искажается одним и тем же объяснительным шаблоном. Меняется только время, а он остается прежним:

1. Большевики изначально, еще до 1917-го, были замкнутой сектой фанатиков, чем и отличались в России от всех прочих.

2. Они захватили власть слишком рано, не успев приспособить свои фантазии к действительности («рутинизировать» их). И поэтому сначала перевернули вверх дном страну (Первая пятилетка), а потом истребили друг друга, поскольку заряд их исступления не был еще исчерпан.

3. Большевизм, однако, «оказался недостаточно тоталитарным», слишком привязанным к так называемой классической литературе, что и погубило его в следующем поколении. «Для старых большевиков чтение „сокровищ мировой литературы“ было обязательной частью обретения веры, ритуалов ухаживания, тюремных „университетов“… А для их детей оно было любимым видом досуга и главным критерием образованности… Дети большевиков не читали Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина дома… Дети большевиков читали „сокровища мировой литературы“… А все сокровища мировой литературы единодушны в проповеди антиапокалиптического гуманизма…»

Вот поэтому, оказывается, утопия и прожила только одно поколение. Народ тут вообще ни при чем. И даже номенклатурные выдвиженцы 1937-го. Дело только в круге чтения детей погибших номенклатурщиков. Вот вам ключ ко всей нашей истории.

Если это всего лишь художественный образ, то он защищен авторской свободой. Но как инструмент для расшифровки исторических фактов он сплошь и рядом непригоден.

Разбирать гигантский том, конечно, не стану, приведу только несколько примеров.

1. Большевики-1917 вовсе не так уж радикально отличались от прочих тогдашних левых активистов. Ведь после Февраля почти все у нас стали левыми. Учредительное собрание состояло из социалистов разных оттенков. Чтобы доказать, что, разгоняя УС, ленинцы (альянс большевиков, левых эсеров, анархистов и прочих) были принципиально не похожи на своих конкурентов, Слезкин вынужден цитировать не документы, а псевдомемуары Луначарского, изготовленные с агитационными целями заметно позже и выражавшие стандарты другого времени. В конце 1920-х — начале 1930-х большевистская номенклатура, запуганная, прошедшая суровую дрессуру и «проваренная в чистках как соль», гораздо больше, чем в 1917-м, походила на «милленаристскую секту». Да и то не изнутри, а с виду.

Воспользуемся источником, который Слезкину не понадобился. В 1922-м с хвалебным предисловием Николая Бухарина вышла книга Ильи Эренбурга, бывшего большевика, лично знакомого со всеми партийными иерархами, под названием «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников». Жанр романа — евангелие. Повествуется о приключениях вероучителя («великого провокатора») Хуренито и его сподвижников в годы мировой и российской смуты, с 1914-го по 1921-й. Книжку успел прочесть и похвалить Ленин.

Приведу эпизод оттуда: «Жили себе два человечка, товарищ Иван и товарищ Петр. Первый был большевиком, второй — меньшевиком. Жили они мирно, т. е. вместе ходили на „явки“, сиживали в Бутырках, ссорились до полной потери голоса, объединялись, раскалывались, словом буколическое супружество, „Поль и Виргиния“. Потом кое-что изменилось — Иван засел в Кремль и стал сочинять уже не резолюции для пяти сознательных наборщиков, а декреты, обязательные для 150 миллионов россиян. Петр прочел декреты и не одобрил. Хотел поспорить по старой привычке, но у „ворот святых Кремля“ его остановил солдат… Его ловили, словили и привезли в тюрьму…» Дальше говорится, что на месте Ивана Петр поступил бы точно так же.

Вот вам и уникальная большевистская секта, в которой ничего исключительного в тогдашней левой России как раз и не видели.

2. Личный состав «секты». Одна из самых страшных сюжетных линий книги Слезкина — история катастрофы семьи Полозов — Мягковых. Татьяна Мягкова — левая оппозиционерка, Михаил Полоз — бывший (до принудительного включения в большевистскую партию в 1920-м) украинский эсер-боротьбист. Как вспоминала их уцелевшая дочь Рада Полоз, в семье по настоянию отца говорили только по-украински. Утверждать вслед за автором книги, будто эти люди состояли в «секте», добровольно и искренне исповедовали сталинскую веру, — значит просто игнорировать материал. Их гибель объяснялась вовсе не инстинктивной тягой фанатиков к жертвенной смерти, а сомнениями режима в их лояльности.

3. Поскольку Слезкин придает огромное значение предполагаемой разнице в восприятии «отцами» и «детьми» так называемого классического наследия (в первых оно будто бы вселяло революционную беспощадность, а вторых разворачивало к сокровищам гуманизма), обратимся еще раз к «Хуренито». Издано, повторю, в 1922-м, написано в 1921-м, а место действия эпизода — Кинешма (1918): «Кинешемские большевики искусство любили до сумасбродства. В городе открылось восемнадцать театров, причем играли все: члены исполкома, чекисты, милиционеры, заключенные „контрреволюционеры“, даже артисты. В „театре имени Либкнехта“ комсомол ежедневно ставил пьесу — „Теща в дом, все вверх дном“, причем теща отнюдь не являлась мировой революцией, просто честной тещей доброго старого времени…»

Написано словно бы специально в ответ Слезкину. Оказывается, «отцы-сектанты» тоже, причем с самого начала, обращались к тем же самым сокровищам «антиапокалиптического гуманизма», что потом их дети.

И надо еще добавить, что само использование линии номенклатурных «детей» для того, чтобы объяснить упадок утопии их «отцов», довольно сильно похоже на передергивание. Номенклатурными наследниками Бухарина были не его дети, а Шепилов или Суслов; Рыкова — Маленков или Косыгин. Вот их бы и сравнить. Ведь потомки старых большевиков влились в советскую интеллигенцию и не стали выразителями номенклатурных настроений. Не говоря о том, что причин любить утопию именно у них было меньше, чем у многих прочих.

Что же до авторского тезиса об упадке большевизма из-за недостаточной тоталитарности, то он верен. Но с одним добавлением: в XX веке тоталитарные режимы всех без исключения расцветок «оказались недостаточно тоталитарными». В том смысле, что, претендуя вобрать в себя человека целиком, ни один до конца так и не смог этого сделать. Всего один пример — неудачи гонений на старые религии, предпринятые почти всеми такими режимами. Наш большевизм и в этом вовсе не уникален.

Не укладывается в авторскую модель также и живучесть близкородственного китайского коммунизма. Туманная фраза о том, что он, в отличие от нашего, якобы всегда был «национально-освободительным движением», ничего не объясняет.

Однако не буду мешать чтению слишком подробными пересказами. Несмотря на односторонность сюжетов (время от времени Слезкин спохватывается и вставляет что-нибудь не про большевиков, но выглядит это неестественно) и на идеологическую одержимость автора, перед нами огромный материал, подталкивающий, помимо прочего, к мыслям, кто и как нами управляет сегодня. Не уверен, что станет классикой, но, при всех слабостях, очень своевременная по-своему книга.

Сергей Шелин