Збигнев Бжезинский: мягкая сила и любовь к России

Американский политолог Бжезинский умер в возрасте 89 лет, сделав для Америки и мира столько, что глупо писать о «понесенной человечеством большой утрате». Большой утратой для части человечества, еще не знакомой с идеями Бжезинского, будет не воспользоваться смертью как поводом и не прочитать «Великую шахматную доску» — главный труд Збигнева Казимира Бжезинского, блестящую книгу о современной геополитике, настоящий учебник политологии, дерзкой и яростной науки.

Главная мысль и главное открытие Бжезинского как политолога — это принцип soft power, «мягкой силы». Бжезинский понимал, что после Второй мировой войны военное и экономическое влияние США в Европе будет только ослабевать. Ситуация, когда Америка производит больше половины мирового ВВП (как после войны), преходяща и аномальна. Европа же — тот самый котел, взрыв которого может опрокинуть планету, ведь так почти и произошло при Гитлере.

Размышляя о возможных системах мировой безопасности, Бжезинский пришел к двум выводам. Первый: Европа, при сохранении дробности и самобытности частей, должна стать единой, объединенной. Тогда ее совокупная мощь будет способна сравниться с американской, и Европа сможет контролировать весь континент. Второй: эта объединенная Европа должна строиться на общих с Америкой либеральных, гуманистических ценностях и свободах, которые ей ни в коем случае нельзя навязывать, как СССР навязывал свои принципы Восточной Европе.

Америка должна воздействовать на Европу мягкой силой — силой экономического и культурного примера, демонстрируя преимущества демократии, политических и личных свобод. Добровольно приняв эти принципы, Европа не будет нуждаться со стороны США ни в кнуте, ни в поводке, и будет действовать в своих интересах, которые будут совпадать с интересами США.

Принуждение себя изжило, оно создает неуклюжие и при этом хрупкие конструкции, вроде Варшавского договора, — а добровольное следование одним и тем же идеям позволяет выстраивать пластичные и мощные альянсы.

Идея «мягкой силы» была не единственной гипотезой западной политологии. Можно вспомнить идею «конца истории» и «вечного» бесконфликтного благоденствия после краха коммунизма, высказанную Фрэнсисом Фукуямой в 1992-м. Или идею «стычек цивилизаций» (а точнее, идею перехода к полицивилизационному миру, когда основой объединения цивилизаций становится культурная и, прежде всего, религиозная общность) — это уже Сэмюэл Хантингтон, 1993-й. Но история конфликтов не кончилась, а стычка России с Грузией и Украиной опровергла Хантингтона.

Идея же «мягкой силы» («Шахматная доска» издана в 1997-м) прекрасно себя чувствует. Западный мир по-прежнему демонстрирует преимущество во всем — от космоса до здравоохранения и экологии. Разве что маяки прогресса теперь светят не с Уолл-стрит, а из Кремниевой долины.

К сожалению, российская политическая бюрократия, прочтя Бжезинского, совершенно не поняла его идей. В российской политике «мягкая сила» воспринимается исключительно как пропаганда, которая для внутреннего пользования состоит из 90% вранья и 10% правды, а для внешнего — из 90% правды и 10% передергиваний и подтасовок. Это никакая не soft power, то есть не сила примера. Это вранье, сфальсифицированный пример, оказывающий прямо противоположное воздействие, как только обман вскрывается.

Вот почему Россия впервые за всю свою историю почти не имеет в мире ни друзей, ни даже сочувствующих. У сегодняшней России нет силы примера. Нечего демонстрировать, нечем убеждать. Атомную бомбу и газ к soft power не отнести.

И, словно в отместку (а возможно, и правда в отместку), российская пропаганда создала из Збигнева Бжезинского образцового русофоба (он ведь поляк, и это, мол, многое объясняет), мечтающего о крахе России.

Это неверно сразу по двум основаниям.

Быть русофобом — ненавидеть русских — невозможно по той элементарной причине, что никто не может сказать, что значит «русский». У нас, у русских, нет жесткого каркаса национальной идеи (будь то идея личной свободы, как в Америке, или Ordnung, порядка и дисциплины, как в Германии). У нас нет национального характера в том смысле, в каком он есть у европейцев, которые требуют от национальной бюрократии защиты и обслуживания национальных идей. «Русское» определяется лишь двумя вещами — общим языком да общей историей, которая к тому же без конца переписывается.

«Идеи» в России высказывает исключительно правящая бюрократия и исключительно в собственных интересах, а народ лишь формально соглашается с любой новой «идеей», как бы дико она ни звучала. Вот почему каждые два десятка лет, со сменой очередного генсека, президента, царя новое «русское» предстает противоположностью предыдущего. Никто не может сказать, придется через пару лет крушить церкви или строить, копить богатство или грабить богачей. Русская нация — это попросту пластилин: пластилин не спорит с мнущими его руками, поскольку знает, что следующие руки все равно вылепят нечто иное. Со времен татарского ига приспособление к правителям — наш национальный способ выживания. Можно ненавидеть форму, принятую пластилином, но нельзя всерьез быть пластилинофобом.

Второе основание еще банальнее — Бжезинский любил Россию, пусть и особой любовью. Так любит мать больное, отстающее от сверстников дитя. В «Великой шахматной доске» Бжезинский (и в этом он схож еще с одним созданным российской пропагандой «злодеем» — Соросом) мечтает, что этот рахитичный, золотушный, хромоногий подросток выздоровеет, избавится от коммунистической инфекции и станет частью западной семьи.

Но тут Бжезинский просчитался: больной подросток действительно поднялся с колен, однако показал себя миру во весь рост шпаной и хамом. Бжезинский обманулся, полагая, что народ в России сильнее бюрократии, и что с концом СССР подчиненность народа любому хотению лидера завершена. А увидев свою ошибку, стал яростно настаивать на включении и обучении Украины западному образу жизни, — полагая, что это повлияет и на Россию.

Кстати, если какую-то страну Бжезинский и не любил, то не Россию, а Великобританию, нередко кусая ее даже по мелочам, но по-крупному презирая за главный грех: за отказ стать мотором европейского объединения, за островную отстраненность, которая, по мысли Бжезинского, вредила и острову, и континенту.

А Россия — что ж. Все равно однажды ей придется самоопределяться по отношению к внешнему миру, поскольку самоизоляция несет лишь саморазрушение. После Крыма Бжезинский делал жесткие заявления о роковой ошибке Путина, но ни разу не отказался от больного ребенка.

В одном из последних интервью, данном в марте этого года Gazeta.ru, он говорил: «Некоторые россияне могут полагать, что Америка пытается настроить Китай против России. Но это скорее комплимент, который тешит их эгоизм, чем реальное представление о действительности. Дело в том, что Китай гораздо важнее, чем Россия. Если Америка и Китай будут сотрудничать, у России нет абсолютно никакого выбора, кроме как присоединиться к двум странам. В первую очередь это было бы в интересах Америки. Но это также будет выгодно и для России в долгосрочной перспективе». Здесь, опять же, речь о мягкой силе — и ни слова о ненависти.

Дмитрий Губин