К истории советского империализма

В год столетия русской революции 1917 года было бы правильным попытаться разобраться в некоторых явлениях, которые, по одной версии, стали ее непосредственным результатом, по другой — следствием личностных качеств ее лидеров, а по третьей — были неизбежны в силу состояния самого российского общества того (да и не только того) времени.

В данном случае я бы хотел остановиться на таком внешне парадоксальном явлении, которое, как мне кажется, правильно было бы охарактеризовать как советский империализм.

О чем, собственно, речь. В далекие теперь уже 1960-70 годы, когда напряжение между СССР и Китайской Народной Республикой вылилось в открытый военный конфликт на острове Даманский на Дальнем Востоке, китайские товарищи открыто называли Советский Союз империалистической страной. Не будем углубляться в тему, что собой представлял и тогда, и в особенности сегодня сам Китай, просто обратим внимание, что эти обвинения звучали уже более 40 лет назад, причем со стороны формально тоже социалистической державы. Были ли на то основания?

Советскому человеку такие обвинения казались нелепыми, поскольку из школьных уроков истории он помнил, что одним из первых декретов советской власти стала Декларация прав народов России, в которой провозглашались как раз абсолютно антиимпериалистические и уж точно антиимперские принципы.

Опубликованная буквально через неделю после взятия большевиками власти Декларация провозгласила равенство и суверенность народов России, право народов России на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельного государства и отмену всех и всяких национальных и национально-религиозных привилегий и ограничений.

Однако, несмотря на это, постепенное возрождение русского имперства (хоть формально и под красным «советским» флагом) началось уже в 1920-годы. Советский империализм начинает возникать как экономическое явление в 50-60 годы XX века в связи с крушением мировой колониальной системы, которое привело к появлению новых развивающихся государств в Азии и Африке и выходу СССР на их рынки. А как политическое и военное явление советский империализм проявляется в конце 1930-х годов, получив свое наиболее яркое воплощение в пакте Риббентропа-Молотова.

Известно, что лидер большевиков Владимир Ленин, как до Первой мировой, так и в ходе этой войны выступал с резко антиимперских и антиимпериалистических позиций, которые получили наименование «революционного пораженчества». Впервые эту позицию он очень четко изложил еще во времена русско-японской войны в 1904 году в статье «Падение Порт-Артура».

Прекрасно осознавая, что идет «буржуазная война между двумя буржуазными нациями», Ленин становится на позиции поддержки японцев как более прогрессивной буржуазной нации того времени. По его мнению, «пролетариат враждебен всякой буржуазии и всяким проявлениям буржуазного строя, но эта враждебность не избавляет его от обязанности различения исторически прогрессивных и реакционных представителей буржуазии».

С его точки зрения, в русско-японской войне столкнулись два типа капитализма и два типа империализма. С одной стороны, прогрессивная Япония, где к тому времени уже несколько десятилетий действовала конституция, парламент и основные принципы буржуазных прав и свобод, а с другой — абсолютная российская монархия, где ничего подобного не было и в помине.

Это, считал Ленин, сыграет на руку делу «русской свободы и борьбы русского (и всемирного) пролетариата за социализм». При этом, по его мнению, дело «очень сильно зависит от военных поражений самодержавия» и «много выиграло от (его) военного краха».

На позициях поражения «своего» империализма ровно по тем же самым причинам, что и во время русско-японской войны, стоял Ленин и большинство большевистской фракции РСДРП и через десять лет, во время Первой мировой войны. Этой теме лидер большевиков посвятил тогда ряд своих работ, таких как «Крах II Интернационала», «Социализм и война» и многие другие.

Однако, учитывая, что большинство главных инициаторов и участников Первой мировой войны были крупнейшими европейскими империями (Российская, Австро-Венгерская, Британская, Германская, Османская), одним из центральных вопросов для революционных социал-демократов Европы стала проблема права наций на самоопределение — права угнетенных народов этих империй на образование национальных государств.

В работе «Революционный пролетариат и право наций на самоопределение» Ленин горячо отстаивает это самое право, прекрасно осознавая, что создание национальных государств само по себе лишь часть буржуазно-демократической революции. В тот период его главными противниками выступали социал-шовинисты вроде Карла Каутского, Александра Парвуса и Георгия Плеханова, о которых он говорил, что они «социалисты на словах, шовинисты на деле». Причем в большинстве случаев подобной ленинской оценке они удостаивались именно по вопросу о праве наций на самоопределение.

О программе социал-шовинистов в национальном вопросе он писал следующее: «Либо они вовсе отрицают право на самоопределение… (Кунов, Парвус, русские оппортунисты: Семковский, Либман и пр.), либо они признают это право явно лицемерным образом, именно не применяя его как раз к тем нациям, которые угнетены их собственной нацией…».

Казалось бы, Декларация прав народов России, принятая в ноябре 1917 года, реализовывала право наций на самоопределение на деле, особенно если учесть, что ряд народов бывшей Российской империи начали процесс самоопределения и создания собственных государств еще до взятия большевиками власти в свои руки. В частности, это относится к украинцам, финнам и, конечно же, полякам, которые никогда не забывали о временах Речи Посполитой.

Что касается Украины, то еще в марте—апреле 1917 года здесь была создана Центральная Рада — первый парламент, провозгласивший ее автономию в составе России. После разгона большевиками Учредительного собрания, Центральная Рада провозгласила государственную независимость Украины.

По идее, большевики, выступавшие до того за право наций на самоопределение (а во время Первой мировой Ленин неоднократно говорил, в том числе, и о праве украинцев на свое государство), должны были приветствовать создание независимой Украины. Лев Троцкий, в тот момент нарком иностранных дел РСФСР, в декабре 1917 года составил обращение к трудящимся Украины, в котором говорилось, что «общероссийская Советская власть не будет чинить никаких затруднений самоопределению Украины, в какие бы формы это самоопределение окончательно ни вылилось… Но мы считаем необходимым открыто показать… противоречие социалистической политики Советской власти и буржуазной политики Центральной Рады, которая фактически становится… правительством имущих классов на Украине».

Претензии советского правительства к Центральной Раде в тот момент на самом деле были вызваны главным образом тем, что она разоружала пробольшевистски настроенные военные части и отправляла великорусских солдат в Россию, а также отказалась пропустить через территорию Украины части Красной Армии, мобилизованные для удара по казакам Каледина, поднявшего на Дону антибольшевистское восстание.

Характерно, что красноармейские части, направленные в Киев, возглавлял Михаил Муравьев — офицер царской армии, сторонник «единой и неделимой России», подполковник Временного правительства, присягнувший после октябрьского вооруженного восстания в Петрограде большевикам. Под его руководством Киев подвергся жестокой бомбардировке (было выпущено до 15 тысяч снарядов) и расправам, в ходе которых было расстреляно 5 тысяч человек.

Справедливости ради надо отметить, что методы Муравьева вызвали осуждение даже у большевистского руководства. Так, председатель ВЧК Феликс Дзержинский позже вспоминал о нем: «худший враг не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени нашей советской власти, восстанавливая против нас все население».

Но дело было не только в терроре. Большевики, а также часть поддержавших их украинских социал-демократов и левых эсеров, оказались в меньшинстве на Первом всеукраинском Съезде советов, проходившем в Киеве в декабре 1917 года. В работе съезда участвовало 2000 делегатов. Большевики и их союзники, общим числом 127 человек, переместились в Харьков, где провели свой альтернативный Съезд советов, в котором приняло участие всего 204 человека. Что не помешало харьковскому съезду провозгласить, что он берет на себя всю полноту власти на Украине и лишает полномочий Центральную Раду. После чего харьковский совет создал свое правительство, немедленно заключившее договор с руководством большевистской России, а в Харьков прибыли красноармейские части из Москвы, Петрограда и Твери во главе с Владимиром Антоновым-Овсеенко и тем самым Михаилом Муравьевым, о «подвигах» которого в Киеве уже было сказано…

Так или иначе, сегодня мы знаем, что, несмотря на признание первым советским правительством государственной независимости Литвы, Латвии, Эстонии, Польши и Финляндии, другие части бывшей Российской империи — Украина, Белоруссия, Закавказье и Средняя Азия — «отпущены» не были. При этом за то, чтобы они остались в зоне влияния Москвы, а затем в составе Советского Союза, было пролито море крови.

В чем причина? Почему к различным частям бывшей Российской империи был столь разный подход? Этому есть несколько объяснений.

Современный исследователь Михаил Шрайбман не так давно писал: «если говорить о национальной политике Ленина, то ему никогда не отмыться от повторной колонизации Украины, Закавказья и Туркестана».

Об Украине уже сказано, а что касается Средней Азии (Туркестана), то тут Шрайбман приводит воспоминания бывшего в 1922 году председателем Совнаркома Туркестана К. Атабаева: «Советскую власть в Фергану привезли железнодорожные рабочие, которые долгое время не находили пути к увязке с местным населением».

Далее он приводит слова коммуниста Г. Сафарова, который в 1920 году отмечал, что «с первых же дней революции советская власть утвердилась в Туркестане как власть тонкого слоя русских рабочих по линии железной дороги. Еще и до сих пор здесь широко распространен тот взгляд, что единственным носителем пролетарской диктатуры в Туркестане может быть только русский».

По мнению Шрайбмана, «в полном соответствии с политикой империи, основанной на принципе «разделяй и властвуй», большевики в те годы опирались в Туркестане прежде всего на этнические меньшинства, лояльные к метрополии, а именно — на русских и армян. И те, и другие — христиане, неуютно чувствовавшие себя в окружении мусульманского большинства, всегда зависели от расположения любого центрального правительства, какую бы идеологию оно ни исповедовало».

Вероятно, так оно и было, однако, поставленный выше вопрос, остается: почему одним национальным окраинам бывшей империи было позволено самоопределиться и создать свое национальное государство, а другим, например, той же Украине или Белоруссии — нет?

В какой-то мере отвечая на него, известный историк профессор Андрей Зубов на одном из собраний недавно объяснял это достаточно незатейливо. Всему виной, по его мнению, личные качества Ленина, который мог говорить что угодно, но главным для него было сохранение личной власти.

Однако подобное объяснение, на мой взгляд, не выдерживает критики — просто потому, что нет никаких фактов, которые свидетельствовали бы о властолюбии Ленина. Власть он рассматривал исключительно как инструмент преобразования общества. И отдал он власть, и партийную, и государственную, легко, не цепляясь за нее.

На мой взгляд, объяснение противоречивости ленинской политики в национально-государственных вопросах лежит, во-первых, в самом характере российской революции 1917 года, вытекавшем во многом из состояния российского общества, а во-вторых, в некоторых убеждениях лидеров большевиков.

С одной стороны, это была революция буржуазно-демократическая — с соответствующими ей задачами, частью которых было самоопределение наций и создание национальных государств. С другой, будучи революционерами и социалистами, Ленин и его единомышленники ставили перед собой и цель социалистических преобразований. Но социалистическая революция виделась им как мировая, или, как минимум, общеевропейская.

Однако общеевропейская революция, к разочарованию Ленина, задерживалась. В этой ситуации идея «экспорта» русской революции в другие страны, в том числе и на окраины бывшей Российской империи, с тем, чтобы «разжечь мировой пожар», представлялась им хоть и рискованным (можно было потерять все), но вполне стоящим делом.

Между тем очевидно, что идея «экспорта социалистической революции» противоречила идее национального, то есть буржуазного государства. Потому что тут одно из двух: вы признаете или созданные во многом и вашими усилиями новые национальные государства, допустим, в той же Польше или Финляндии, или «экспорт революции», который национальные государства отрицает и разрушает.

Очевидно, что идея «экспорта революции» оказалась весьма рискованной и откровенно авантюристичной. Это была попытка развить революцию и вширь (географически), и вглубь. Выражаясь словами Маяковского, подтолкнуть «клячу истории — левой, левой», то есть попытаться, минуя стадию развития нормального капиталистического общества, сразу «впрыгнуть в социализм». Риск подобного эксперимента был огромен, причем за конечный результат поручиться не мог никто.

Однако революционер не может не быть авантюристом. Попытка экспорта русской революции в Украину и Польшу, походы Красной армии в Закавказье и Туркестан с подавлением там буржуазного национально-освободительного движения стали такой рискованной авантюрой. Большевики пошли на нее, пытаясь насадить свое видение социализма другим народам «штыками и картечью».

В Польше эта попытка, как известно, закончилась для Красной Армии плохо. В Белоруссии, Украине, Закавказье и Средней Азии она одержала верх (впрочем, в Средней Азии война с «басмачами» длилась до 1930-х годов), однако не менее принципиальным остается вопрос о том, какой социализм там победил.

Победил социализм государственный, где государство и высшая ценность для его граждан, и главный управляющий над ними. Ни о каком самоуправлении трудящихся на своих предприятиях при таком социализме не могло быть и речи. Одновременно этот социализм был и национальным. То есть замкнутым в национальных границах той страны, где он строился. При таком раскладе патриотизм, а затем его неизбежный спутник — национализм не могли не вытеснить изначально интернациональную идеологию большевиков.

Проблема в том, что Октябрьская революция 1917 года была классической «революцией сверху» и это очень многое определяло. Безусловно, она была развитием и продолжением другой революции — «снизу», которая началась в феврале того же 1917 года. Однако Февральская революция была стихийной, а значит опиралась на требования и интересы огромных, прежде всего крестьянских народных масс. Эти требования (уничтожения помещичьей собственности и раздела земли между крестьянами) стихийно были совершенно буржуазными, потому что, будучи реализованными они разрушили бы остатки крепостничества в России, создали бы здесь широкий класс частных собственников, которые стали бы базой развития полноценных капиталистических отношений.

Октябрьская революция была проведена кучкой людей и имела характер верхушечного государственного переворота. По этой причине она могла или продолжать уже начавшуюся в стране крестьянскую революцию (что отчасти и было сделано уничтожением помещичьей собственности на землю и передачей этой земли крестьянам через местные советы), или же попытаться силой государственной машины навязать большинству народа свои представления о правильно устроенном обществе — социализме.

Здесь большевики столкнулись с острейшей нехваткой кадров. Людей разделяющих (или просто понимающих) их взгляды хотя бы в самых общих чертах, в их распоряжении было ничтожно мало. Именно поэтому повсеместно они были вынуждены опираться на кого угодно, лишь бы он наскоро присягнул им в верности, как это было с тем же Муравьевым, «усмирявшим» Украину. Например, одни исследователи относят его к эсэрам, другие к кадетам, а третьи даже к черносотенцам.

Михаил Шрайбман по этому поводу пишет: «Выступая на X партийном съезде в Москве в марте 1921 г., Сафаров рассказал, что летом 1920 г. он прочитал следующее объявление в одном из небольших городков Туркестана: «По случаю того, что сегодня богослужение исполняется коммунистическим батюшкой, все члены коммунистической партии приглашаются на это богослужение». А член Наркомата по делам национальностей Григорий Бройдо отмечал, что в Туркестане есть и «коммунист-мусульманин, в установленное время занимающийся молитвой», и русский «архимандрит-председатель уездкома или редактор партийного и советского органа».

Кадровый голод большевиков был естественен. Несмотря на название, они были маленькой партией — летом 1917 года в ней состояло 8 тысяч членов. Получив власть в огромной стране, большевики просто физически не могли поставить на все посты своих людей. В этих условиях вытеснение идейных большевиков людьми с самыми разными взглядами было лишь делом времени. Достаточно сказать, что только в Красную Армию во время Гражданской войны было привлечено несколько десятков тысяч бывших царских офицеров.

Практически весь государственный аппарат Советской России даже к 1922 году был позаимствован у царской России и, по выражению Ленина, «только чуть-чуть помазан советским миром». «При таких условиях, — продолжает он, — очень естественно, что «свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустою бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ».

Отметим, что «к таким условиям» надо добавить не только воспроизводивший сам себя чиновничий и военный аппарат «советской» России — имперский по своей сути, но и созданная, в том числе, и усилиями самого Ленина за пять лет его власти олигархическая (по его же собственной оценке) система правления, в которой бывшую земельную аристократию, чиновников и капиталистов заменил новый привилегированный правящий класс — партийные функционеры.

Причем всерьез обсуждать все эти проблемы было невозможно — оппозиционные партии и издания были запрещены, как была запрещена оппозиция и внутри самой Компартии. В этих условиях возрождение традиционного русского имперства было делом времени.

Все это дополнялось и государственно-капиталистическим характером внешнеэкономической деятельности «советского» государства. На внешнем рынке оно действовало как классический «совокупный капиталист», неизбежно вынужденный корректировать цены на свои товары с учетом конъюнктуры мировых цен.

После Второй мировой войны, когда рухнула колониальная система, Советский Союз начал, подобно остальным империалистическим государствам, заниматься вывозом капитала в другие (в основном, развивающиеся) страны. В том числе, и в тот самый Китай, с разговора о конфликте с которым мы начали эту статью. И тут остается лишь напомнить, что вывоз капитала является одной из основных отличительных черт империалистической державы.

Александр Желенин