Парадоксы революции: большевики не должны были победить

В ноябре 1917-го, через две недели после большевистского переворота, прошли всенародные и, видимо, довольно свободные выборы в Учредительное собрание. По числу набранных голосов, как и следовало ожидать, уверенно победили социалисты-революционеры. За большевиков голосовало вдвое меньше избирателей — около четверти от общего числа. Либералы-кадеты, единственная крупная партия, происходящая из дореволюционного истеблишмента, получили только 5% голосов.

Дело выглядело так, что социалистическая идея победила необратимо, а во главе революции уверенно встали именно те, кто и должен был — эсеры, наследники народовольцев, защитники крестьянского большинства. На большевиков, которые засели в Смольном и изображали там правительство, смотрели как на группу авантюристов, случайно и ненадолго оказавшихся наверху.

Однако в январе 1918-го Учредительное собрание, едва сойдясь, было разогнано, а весной того же года началась кровавая Гражданская война, в которой небольшевистские левые оказались куда слабее прочих противоборствующих сторон.

Путь к сердцу нового истеблишмента

К моменту неожиданного для них самих падения монархии большевики-ленинцы были лишь одной из загнанных в подполье антисистемных оппозиционных группировок. Даже по собственным, явно преувеличенным, подсчетам, их численность в феврале 17-го составляла всего 24 тысячи. Этих людей почти никто не знал.

Их движение к абсолютной власти в России можно разделить на три этапа.

Этап первый. Всего через полгода после Февраля, к осени 17-го, ленинцы стали задавать тон в новом руководящем слое России, который сначала оттеснил, а затем и опрокинул истеблишмент, унаследованный от царизма.

Сразу после свержения монархии сотни тысяч революционных активистов заняли места в новосозданных рабочих и крестьянских советах и солдатских и флотских комитетах. Это и был первый набросок нового правящего класса. Его знамя было красным, идеология — расплывчато социалистической.

Левые партии воображали, что смогут удержать этот слой (а с ним и всю страну) под своим коллективным контролем. С особым нажимом они рассуждали о желательности «однородного социалистического правительства» (из представителей всех левых группировок, но без кадетов) и необходимости единства демократических сил («демократией» тогдашние левые называли самих себя).

Это и привело их к краху. Надо было не искать способ объединить левых вождей, а найти ответы на вопросы, которые задавал революционный народ. Узаконят ли раздел помещичьих земель, де-факто уже осуществленный крестьянами? Продолжать ли войну с Германией или искать мира? Удерживать ли отпадающие от империи земли, от Финляндии до Украины, или смириться с их уходом? По всем этим пунктам социалисты не могли договориться между собой, а химера единства всех передовых сил только прикрывала паралич их воли.

На первых порах большевики тоже участвовали в этом празднике единения. Все изменило возвращение из эмиграции «в пломбированном вагоне» харизматика Владимира Ленина (попутно взявшего перед немцами какие-то обязательства, но выполнявшего их только в рамках собственных установок).

Ленин убедил своих сторонников пообещать людям буквально все, что они хотят: мир — всем, землю — крестьянам, управление заводами — рабочим, автономию — автономистам, независимость — националам и т. д. И главное: полностью отбросить принцип единства прогрессивных сил. Настоящие революционеры стремятся не к единству, а к власти.

Новый подход быстро начал творить чудеса. Советский актив стал поворачивать к большевикам. Они выглядели куда более деловитыми и решительными, чем прочие. В отличие от борцов за единство, которые только и делали, что грызлись между собой, ленинцы наращивали свою мощь не столько за счет поиска союзников, сколько путем расширения собственных рядов. К ним уже валом валили активисты и перебежчики из других левых течений. Самым полезным приобретением было присоединение «межрайонцев» — группировки, возглавляемой Львом Троцким, который стал вождем № 2.

Осенью 1917-го большевистская партия, прошедшая перезагрузку и фактически заново родившаяся, с теперь уже сотнями тысяч членов, почувствовала себя достаточно сильной, чтобы захватить власть в обеих столицах. Потом это назвали Октябрьской революцией.

И тогда же состоялся судьбоносный для России раскол эсеров на правых и левых, который оформил исторический крах бывшей главной левой партии. Радикальное («левое») крыло эсеров вошло в союз с большевиками — ненадолго, но зато в самый необходимый момент.

Большевистский Октябрь был лишь предварительным захватом власти. Его еще предстояло закрепить, разобравшись сначала с народным представительством, а потом со всеми социалистическими конкурентами.

Наука разрушать

Сегодняшние разоблачители большевиков преуменьшают их электоральные успехи. Они собрали половину голосов в Петрограде и Москве, победили в армии и на флоте, заняли (вместе с левыми эсерами) почти 40% кресел в Учредительном собрании. Их решимость и способность разогнать правоэсеровское большинство УС возникла не на пустом месте и опиралась на сложившиеся уже навыки вести за собой актив Советов.

На первых порах руководящий большевистский круг вовсе не единодушно поддерживал Ленина в его акциях, которые сплошь и рядом выглядели авантюрными и безответственными, — особенно в идее подписать капитулянтский мир с немцами в начале 1918-го. Но раз за разом оказывалось, что именно он, в отличие от многих своих однопартийцев, попадал в резонанс с разрушительной стихией, временно охватившей державу.

Вторым с начала революции триумфом Ленина и ленинцев был поворот к строительству однопартийного режима, сопровождавшийся разгромом всех небольшевистских левых.

С весны 1918-го большевики взяли курс на раскол деревни, фактически на гражданскую войну, натравливая бедноту на крепких крестьян («кулаков»), у которых силой изымался хлеб для городов. Прагматическая задача (купить зерно за бумажные деньги при разваленных финансах было невозможно) сливалась с идеологической и властной: городские революционеры рискнули бросить вызов деревне и ее политическим представителям, эсерам всех направлений.

В июле 1918-го левые эсеры попытались свергнуть большевиков, действуя в Москве и нескольких других центрах по их же октябрьскому сценарию. Если в ходе ВРР и был момент, когда небольшевистские левые имели шанс победить ленинцев, то именно тогда. Но Мария Спиридонова как менеджер государственного переворота оказалась не на высоте.

Примерно тогда же правые эсеры, опираясь на группу депутатов Учредительного собрания, создали свой режим в Поволжье, на Урале и в Сибири. Но уже осенью 1918-го были разогнаны Александром Колчаком.

Невозможность компромисса

В 1919-м, к началу решающих битв Гражданской войны, главный водораздел проходил уже между большевиками (они же — красные) и антисоциалистическими правыми (они же — белые). Для прочих сил самостоятельных ролей в этой борьбе оставалось все меньше.

Певец нового режима поэт Маяковский глумился над «соглашателем», который звал стороны к компромиссу:
«Послушайте! —
Я не могу!
Послушайте!
Что же это такое?..
…Убивают друг друга люди.
Милые красные!
Милые белые!..
…Протяните руки,
Обнимите друг друга,
Господа, товарищи…»
После чего персонаж-миротворец получал пинки с обеих сторон: «Соглашатель! Соглашателишка!»

Большевики расправлялись с лидерами левых партий, а их рядовых активистов довольно охотно прощали и даже принимали в свои ряды. По отношению же к всевозможным низовым движениям, партизанским или просто разбойничьим, проявляли гибкость, однако с прицелом на полное растворение их в новой системе. Одни, как предводитель крестьянских конников Борис Думенко, в ходе этих экспериментов были уничтожены; другие, как его помощник Семен Буденный, со временем стали иконами режима.

Секрет очкастого Левки

Третьим этапом большевистского воссоздания державы стала победа над белыми. Была ли она предрешена? На первых порах — нет.

«Хозяин сочувственно расспрашивает: куда отступили? Где фронт? Почему мировой пролетариат дремлет, не чухается? Будто бы озадачен, но по роже — бритой, ухмыляющейся — видно, что рад. Вдруг сообщает шепотом: — Я вам, граждане коммунисты, скажу откровенно, отчего у вас война неудалая: генералов у вас нет. Книжники да конторщики по штабам, а в главном штабе — Левка очкастый. Разве он против генерала сообразит?»

Персонаж романа Юрия Трифонова вроде бы прав. Разве могли фанатичные комиссары-дилетанты и малограмотные красные командиры во главе с Львом Троцким, боевой опыт которого ограничивался журналистскими репортажами из балканских горячих точек, взять верх над искушенными военными профессионалами?

Однако в итоге красные полностью взяли верх в политическом соревновании с белыми, а частично — даже и в профессиональном.

Десятки тысяч старорежимных офицеров («военспецов») принудительно, а отчасти и добровольно — в надежде на карьеру или просто желая быть на стороне народного большинства, влились в Красную армию и в массе своей служили верно, весьма ценимые ее главой Троцким. Так что «генералы» нашлись.

Но главное свое поражение белые потерпели на идейном фронте. Как и социалисты в 1917-м, они тоже не смогли противопоставить большевикам никакой позитивной программы. Старый руководящий класс опять, и в последний уже раз, расписался в своей идеологической неадекватности.

В белых видели лишь реставраторов прошлого. Отпавшие окраины и даже опорные для них казачьи области воспринимали их как борцов за прежнюю империю, а русское крестьянство — как старорежимных господ, бьющихся за права помещиков.

Зато воинствующая большевистская утопия была, хоть и не полностью, но созвучна народным представлениям и оказывала на массы гипнотическое воздействие. Неафишируемая, но внутренне присущая ленинскому режиму державность преподносилась в интернационалистской упаковке «мировой революции». Даже в глазах крестьян большевики выглядели меньшим злом, потому что, отнимая продовольствие, не отнимали землю.

Это и решило судьбу Гражданской войны. Осенью 1919-го, на пике своих успехов, войска Антона Деникина занимали территорию с сорокамиллионным населением, треть коренной России. Под реальным большевистским контролем оставалось лишь немногим больше жителей. Но в Красную армию на тот момент были мобилизованы уже 2-3 млн человек, а численность белых составляла лишь 300—400 тыс. Ни профессиональное превосходство белых военачальников, ни стойкость многих, хотя и не всех, белых частей не могли компенсировать этот растущий перевес.

Бремя непредвиденности

В 1920-м советский режим почти повсеместно подавил сопротивление своих противников и под новым флагом и под другим названием восстановил Российскую империю, пусть и с крупными территориальными потерями.

Вступив в революцию как второстепенная сила, большевики на каждом историческом повороте оказывались решительнее и эффективнее очередных своих противников. Но ясного представления, как организовать мирную жизнь, в их руководящем кругу не было.

«Если оказать большевикам щедрую помощь, они, возможно, сумеют создать в России новый, цивилизованный общественный строй, с которым остальной мир сможет иметь дело. Вероятно, это будет умеренный коммунизм…» Герберт Уэллс — благожелательный, но не слишком проницательный гость, посетивший советскую державу в конце 1920-го, даже и не догадывался, насколько она близка к первому из серии кризисов, потрясавших ее в последующие годы.

Непредвиденный режим, которому игра исторических случайностей дала необъятную власть над огромным государством, должен был так или иначе приспособиться к стране. Или приспособить страну к себе.

Сергей Шелин

Окончание читайте здесь.