СССР: 20-летие полураспада

Ровно 20 лет назад советские граждане проголосовали на референдуме за сохранение СССР. Спустя полгода они же поддержат независимость каждой из 15-ти союзных республик. Этот социологический парадокс подтверждает лишь одно – истории не существует.

Грустный юбилей. Де-факто это был последний семейный совет, на который пришли почти все, за исключением ярых идеологов размена общего дома на отдельное жилье (так поступили страны Прибалтики, Грузия, Армения и Молдавия). Те же, кто участвовал в референдуме, с большим отрывом (77,85%) поддержали идею сосуществования в единой коммуналке огромной страны. Но стройный хор голосов уже ничего не решил – Советскому Союзу оставалось жить лишь 5 месяцев.

Мы до сих пор живем в эпоху полураспада СССР. Неизбежные фантомные боли так никуда и не ушли, соседствуя с авгиевыми конюшнями взаимных обид. 1991-й год стал лишь очередным доказательством аксиомы – пассионарное меньшинство всегда побеждает пассивное большинство. О том, что большая часть граждан Союза представляла именно разобщенную и отчасти деморализованную массу, свидетельствует хотя бы тот факт, что уже во второй половине года население всех республик дружно голосовало за независимость своих территорий. Равно как и запрет КПСС не вывел на улицы миллионы официально зарегистрированных в стране коммунистов.

При этом те, кто был заинтересован в распаде системы, были людьми весьма целеустремленными и мотивированными. Одни хотели сменить роль временных управляющих активами на статус юридических собственников – этим нужен был институт частной собственности и полное отсутствие надзорного контроля со стороны государства. Другим казалась предпочтительнее идея политической вседозволенности. Третьи и впрямь верили, что разрушение прежней системы позволит создать государство «с человеческим лицом».

А у молчаливого большинства не было вообще никакой внятной артикулированной мотивации. Это и неудивительно – последнюю пятилетку существования Союза сложно сравнивать с 60-ми или 70-ми годами как по качеству жизни, так и по внутреннему ощущению оправданности происходящего. Возможно, распад случился еще и потому, что политические свободы в перестроечном СССР опередили экономические реформы. Система позволила менять себя, не озаботившись созданием массовой прослойки тех, кому было что терять. Не случайно тот же Китай запустил механизм экономической либерализации намного раньше, чем «включил» сезон политической оттепели. Стабилизационную прослойку можно называть «средним классом», можно иначе, но сути это не меняет – ее фактическое наличие делает возможным эволюционные преобразования. Ее отсутствие обрекает на распад по принципу домино.

Украина продемонстрировала в марте 91-го года самую высокую долю тех, кто не хотел сохранения Союза – 28% (70,2% хотели сохранить СССР). На втором месте в рейтинге «автономистов» шли башкиры и чеченцы вместе с ингушами. А меньше всех хотели распада Союза узбеки, таджики, туркмены, казахи и азербайджанцы. Крым, кстати, за сохранение страны голосовал достаточно рьяно – 92% высказалось за существование единого государства. Сказались опасения перед возвращавшимися на полуостров крымскими татарами и боязнь украинского национализма, рупор которых – «Народный рух Украины» - вел себя в те годы достаточно напористо.

Но, несмотря на то, что в будущее Союза в середине марта 1991 года не верило лишь 22,15% человек, уже через полгода во всех экс-республиках СССР жители массово поддерживали идею независимости. Если учесть, что даже в Крыму в поддержку украинского суверенитета отдали свои голоса 54% избирателей, то становится ясно – мартовский референдум был лишь прощальным семейным обедом накануне развода.

Очевидцы вспоминают, что весной 91-го года референдум проходил спокойно – без особенной агитации и пропаганды со стороны КПСС. Главенствовало общее ощущение приближающихся перемен, которое накладывалось на тотальную неготовность к ним самих граждан Союза. Как признаются эксперты, если тот же распад Российской империи был «проговорен» и «продуман» в течение 15-ти предшествовавших развалу лет, то у СССР не было никакой внятной дискуссии в низах. Может, именно эта неготовность и непонимание происходившего в стране слома и являются объяснением тех социологических парадоксов, которые происходили в течение 91-го года. Так или иначе, но в том году народ так и не стал творцом истории. Ему отводилась иная – менее почтенная и куда более драматическая судьба.

В тот год победителем не стал никто – и, наверное, именно поэтому у нас до сих пор нет некоего коллективного мифа относительно обстоятельств 1991 года. Разброс современных оценок событий двадцатилетней давности огромен – от крушения «тюрьмы народов», переставшей быть со-временной эпохе, до «величайшей трагедии второй половины ХХ века».

Главный – и, быть может, единственно возможный вывод из событий 91-го года состоит в том, что истории не существует. Речь не об исторической науке, которая оперирует цифрами и фактами, а о некой незыблемой, раз и навсегда утвержденной трактовке каких-то событий. Можно с одинаковой степенью убедительности доказывать случайность обретения республиками СССР независимости, или наоборот – объяснять произошедшее исторически обусловленным тяготением государственных новообразований к автономному статусу. Жизнеспособность каждой интерпретации зависит лишь от контекста ситуации.

На самом деле наше настоящее меняет не только будущее, - оно вполне способно изменить нашу историю. И если вам не по душе трактовка вашего прошлого – значит, вы в нем проиграли. Потому что историю пишут победители.

Павел Казарин