Мы все еще homo soveticus

В Еврейском музее и центре толерантности прошла очередная дискуссия из цикла «Сто лет человеку советскому». Оказалось, мы не очень то изменились с тех пор.

«Существовала гипотеза, что с уходом советского поколения, которое сформировалось в очень жестком репрессивном режиме, придет новое — с совершенно другими установками, более толерантное, свободное, ориентированное на права человека. Нам казалось, что по мере появления людей, которые не знали, что такое «советская жизнь», система будет меняться. Была идея отслеживать, как происходят эти изменения. Первое исследование мы провели в начале февраля 1989 года, и с тех пор каждые четыре-пять лет повторяли его по одной и той же анкете. В начале 1990-х мы видели, что гипотеза подтверждается, но уже в 1994-99 годах стало понятно, что советский человек воспроизводится», — рассказал социолог, директор Аналитического центра Юрия Левады Лев Гудков.

По его словам, за время существования СССР мы получили человека, адаптировавшегося к репрессивному государству. «Чрезвычайно важно, что этот человек, с одной стороны, идентифицирует себя с этим имперским государством, но в то же время понимает, что государство всегда его обманет, и старается уйти от контроля. Это человек чрезвычайно осторожный, прошедший через невероятную мясорубку. Лукавый, циничный, доверяющий только самым близким, внутренне агрессивный, не способный на длительные усилия, но склонный к рывку. По сути своей человек советский ориентирован на физическое выживание, озабоченный благополучием исключительно своим и своей семьи», — высказал мнение Гудков.
«Наше общество, которое объявлялось идеалом коллективизма, на самом деле было предельно атомизировано. Главным моральным императивом был императив лагерный: умри ты сегодня, а я завтра», — согласился социолог культуры, историк, член Вольного исторического общества Анатолий Голубковский.

«Тогда же стало понятно, что в России постепенно строится авторитарный режим, где главной ценностью — моральной, духовной, какой хотите — является государство. Такая система, безусловно, должна была на что-то опираться. Возникла концепция, что у нас здесь особая российская цивилизация, у которой есть какие-то свои особые ценности. Никогда еще со сталинских времен государство не придавало такого внимания культуре, которая стала главным инструментом в этой работе. Выпустили некий документ совершенно непонятного статуса — ни закон, ни указ, ни программа, подписанный потом президентом Путиным — Основы государственной культурной политики. С него начались попытки сформулировать список традиционных российских ценностей. Но поскольку составляли его не культурологи, не социологи, и не искусствоведы, а чиновники-бюрократы, у них все время что-то не получалось, и в одном ряду с уважением к государству и семейными ценностями вдруг возникало, например, целомудрие. Тогда решили не заморачиваться со списком, просто говорить, что у нас есть традиционные ценности. И когда им что-то не понравится, например, опера «Тангейзер», всегда можно на них сослаться. Таким образом, новых ценностей у нас так и не появилось, а этот концепт стали использовать как карательный инструмент: «Все, что не соответствует ценностям — аморально, бездуховно. А какие они — это секрет»», — полагает Голубовский.

По мнению Гудкова, нынешний режим пытается легитимизироваться через апелляцию к выдуманному прошлому, которого никогда не существовало. Главный его тезис — единство власти и народа, приоритет государственных интересов. «В такой системе координат власть не отвечает перед населением, не представляет его интересы. Она заботится о величии державы. Следствием этого становится обесценивание отдельной жизни. Отсюда возникают идеи преданности, самопожертвования, духовности, которая как раз понимается как способность жить ради государства. Апелляция к светлому прошлому — необходимое условие для легитимизации системы, защищающее ее от всякой критики, анализа, сакрализующее ее. Любое утверждение о ценности человека вызывает раздражение и сомнение в лояльности власти», — считает эксперт.

Сейчас именно государство и его институты, по словам Голубовского, оказываются источниками и духовности, морали и, собственно, ценностей. «То есть, ценности эти складываются не сами по себе. Они обязательно должны быть где-то кодифицированы. Например, в Основах государственной культурной политики», — отметил он.

Когда в опросах «Левада-Центра» люди описывают себя, чаще прочих звучат такие характеристики: простые, добрые, гостеприимные, терпеливые. «Но терпеливые — по отношению к чему? Но что за сила заставляет нас терпеть и страдать? Это становится главной характеристикой нас как общности. Мы — народ страдальцев. Это важнейшая черта, компенсирующая чувство зависимости, недооцененности, униженности, уязвимости перед властью», — высказал мнение Гудков.

И, по его словам, советский человек — это не этническая характеристика. Те же черты отмечают социологи в Восточной Германии, Польше, Чехии. Это тип, сложившийся в социалистических системах. И все же в России это чувствуется куда острее.

«Тот беспрецедентный для истории цивилизации уровень насилия по отношению к личности, который пережила Россия особенно в первой половине XX века, изменил представление о норме, приучил общество к тому, что никто не распоряжается собой. Ненормативное стало нормативным», — отметил Голубовский.
По словам Гудкова, 80% россиян считают, что большинству людей доверять нельзя. «Мы по шкале доверия к людям находимся в нижней трети списка стран — среди крайне неблагополучных. В скандинавских странах картина иная. Там от 70 до 80% доверяют и обществу, и институтам, поскольку сами включены в эти отношения, отвечают за это. А у нас солидарность существует только в отношениях с близкими. Общество очень фрагментировано. Полная апатия и нежелание участвовать в общественных делах. Племенное сознание. В Риме миллион человек вышел на митинг после убийства Политковской. А сколько вышло у нас?» — отметил глава «Левада-Центра».

В обществе существует большой дефицит рефлексии, эмпатии и солидарности, которые были изъяты из сознания именно в советские годы насильственными методами, согласился Голубовский. И законодательно такое положение поддерживается, считает он. Взять, к примеру, закон о митингах.

Однако не так давно в России возникло исключительно масштабное волонтерское движение, и люди стали объединяться, чтобы решить какие-то конкретные проблемы. «Власть внимательно следит за ростками гражданского общества, потому что понимает: такая самоорганизация возникает только на основе ценностей. Люди вдруг начинают понимать, что государство-то — не главное, что человек вообще-то важнее. И что сами они, помогая больным, разыскивая пропавших детей, выполняют те функции, с которыми должны были справляться власти. Государство не может с этим мириться, и хочет все подгрести под себя. Придумывает какие-то специальные институции, которые начинают объединять волонтеров», — отметил Голубовский. Ровно это произошло с «Бессмертным полком». С этим связано ужесточение контроля во всем некоммерческом секторе, считает он.

«От Навального их плющит тоже не потому, что он имеет какую-то реальную перспективу. Просто он спровоцировал самоорганизацию в обществе. А этого невозможно допустить. Поэтому активистов сажают в разных городах по всей России», — выразил мнение Голубовский.

То же самое сейчас происходит в Подмосковье, где у людей отнимают местное самоуправление, преобразуя муниципалитеты в городские округа, считает он. «В каком-то поселении у людей было 15 депутатов, которых они, может, знать не знали, но после этой реорганизации не станет ни одного. И люди вдруг поняли, что есть место, где они живут. У них есть какая-то идентичность. И все это под угрозой. Они выходят на улицы там, где никогда не выходили. Люди объединяются против свалок. И это тоже самоорганизация», — отметил Голубовский.
«Волонтеры, мне кажется, это люди, которые вдруг по каким-то причинам почувствовали личную ответственность за происходящее: если не ты, то никто. И в этом смысле это уже не совсем «человек советский», — считает Гозман. Но говорить о том, что изменилось все общество, очень рано.

Как так вышло, советской власти за 30 лет удалось создать новый тип — человека советского, а после «контрреволюции 1991 года» этого не случилось? Все дело в том, что никакой контрреволюции не было, считает Гудков. «Крах одной институциональной системы не означает, что рухнули все остальные. Я имею в виду образование, суд, армию. Все они практически не изменились, и обеспечили преемственность и воспроизводство власти, репрессивных и правовых практик», — заметил он. В определенных чертах. По мнению эксперта, мы имеем дело со вторичным тоталитаризмом.

«У нас все тот же советский гимн, памятники Ленину стоят на главных улицах города и возле зданий администрации. Пять лет назад вернули звание «Герой труда». Все это — важная символическая среда, которую человек видит каждый день, но даже не сознает. Она возвращает нас к человеку советскому», — считает эксперт.

По мнению Голубовского, чтобы это изменить, нужно признать тоталитарный советский режим по суду преступным, памятники перенести в музеи. «Не место на главных улицах городов памятникам людям, которые повергли страну в чудовищную цивилизационную катастрофу», — отметил он.

Анна Семенец