51-й оттенок Кехмана

Два года назад я написал для «Росбалта» обзор деятельности экс-бизнесмена Владимира Кехмана на посту директора петербургского Михайловского театра. Он назывался «50 оттенков Кехмана». Но сейчас Владимир Абрамович прибавил к своему, казалось бы, сложившемуся портрету краски такой интенсивности, что его нельзя не подкорректировать.

Краткое содержание предыдущих серий. Режиссер Тимофей Кулябин ставит в Новосибирском театре оперу Вагнера «Тангейзер», тамошний митрополит обвиняет спектакль в оскорблении чувств верующих, заводят дело, потом закрывают. Но один из его фигурантов (вместе с постановщиком) директор театра Борис Мездрич отказывается исполнить требование Министерства культуры извиниться (перед кем? Судя по всему, Минкульт требовал не извинения, а покаяния), за это его увольняют. В его кресло министр Мединский и водворил как раз Кехмана. Казалось бы, и что? Кадровая перестановка. По воле учредителя. Своя рука — владыка. А то, что сидит Кехман тихо-мирно в своем Михайловском театре, ему поступило предложение, он его рассмотрел и изъявил согласие, — все было бы…

Ну нет, и в таком случае согласие попахивало бы штрейкбрехерством. Однако события развивались совсем иначе. Сначала на каких-то «общественных слушаниях» в Минкульте Владимир Кехман заявил, что оскорблен «Тангейзером» — тогда-то он и произнес слова, ставшие знаменитыми и буквально мемом, их не цитировал только ленивый, — про то, что ему такое кощунство несносно как крещеному православному еврею. Спектакля он притом не видел, судя хотя бы по его собственному признанию уже в Новосибирске, что он еще только собирается посмотреть запись. Этому можно отыскать только два объяснения.

Первое — что Кехман религиозный фанатик до такой степени, какая заставляет мусульманских радикалов уничтожать памятники мировой культуры, нарушающие существующий в этой религии запрет на изображение людей, и приговаривать к смерти авторов произведений, о которых им просто сообщили, что там якобы порочат Мохаммеда (как некогда было с «Сатанинскими стихами» Салмана Рушди). Но если бы вера Христова горела в Кехмане с такой сверхъестественной температурой, это ведь как-нибудь себя проявило бы и прежде, не правда ли? К примеру, он не допустил бы явления на собственной Михайловской сцене Патриарха: не срамно ли какому-то артисту, которых прежде даже в церковной ограде не хоронили, изображать Святейшего? Однако в минувшем в январе в «Борисе Годунове», что и предусмотрено Пушкиным и Мусоргским, Патриарх имелся. И, кстати, икон по театру не развешано, как можно бы предположить при столь глубокой и пламенной воцерковленности его руководителя. Кажется, это объяснение демарша Кехмана на «слушаниях» не слишком подходит.

Второе объяснение мы можем почерпнуть в исторически недавней практике, широко распространенной в нашей стране (и описанной, в частности, в «Мастере и Маргарите»). Во времена сталинского террора, если вам вдруг приглянулась чья-нибудь квартирка, вы писали донос на ее жильцов, тех арестовывали и, скорее всего, расстреливали, а жилплощадь доблестные органы отдавали вам. В награду за бдительность. Вот тут цепочка — публично осудить кощунников и стремительно занять освобожденное ими место — похожа один в один.

Но этот оттенок оказался не последней новой краской на портрете Кехмана. Цитирую распространенное 3 апреля пресс-службой Михайловского театра и тоже мгновенно сделавшееся знаменитым его заявление: «Все события, связанные со следственными действиями в якобы принадлежащих мне коммерческих структурах и в квартире моей жены считаю личным вызовом в отношении меня со стороны Германа Грефа. Вчерашние обыски были только поводом для массированной информационной атаки… На протяжении трех лет дело ведется под неприкрытым и невероятно активным давлением Сбербанка; каждый его виток инициируется Германом Грефом, который напрямую звонит министру внутренних дел Колокольцеву. И, помимо всего прочего, в этой истории Греф проявил себя неприкрытым антисемитом. Считаю, что Греф, оценив сложную ситуацию, связанную с моим назначением директором Новосибирского театра, использовал все рычаги, чтобы перевести это решение в скандальную плоскость. Может быть еще и потому, что у меня произошел открытый конфликт с Романом Должанским, лицом нетрадиционной ориентации».

Интересно, не хотел ли Владимир Абрамович инициировать общественную дискуссию: что прекраснее — гомофобия или антисемитизм? Кто заслуживает большего восхищения — ненавидящий евреев или ненавидящий гомосексуалистов? А если серьезно — не хотелось бы прибегать к тривиальным метафорам насчет загнанного зверя, но вообще такие вещи можно писать лишь на краю отчаянья. И назад после такого дороги нет. И он таки забросил чепец за мельницу. Пошел в разнос. Например, в интервью «Московскому комсомольцу» он говорит буквально следующее: все всегда брали деньги в банках и потом эти банки кидали, и никому ничего за это не было, так, мол, банкам и надо, вот только Греф на меня взъелся. На что интервьюер Марина Райкина логично спрашивает о причинах Грефовой въедливости. Ответ превосходит всякое вероятие: «Греф в моей ситуации выступает просто как орудие дьявола, который на протяжении всей моей жизни, с момента крещения, за мою любовь и преданность Богу и его Святой церкви пытается меня уничтожить».

Люди добрые, я ничего не понимаю в законах бизнеса, тем более в специфике их функционирования в России. Но если попросту: вы взяли у человека деньги в долг, он хочет их получить назад, а вы за это объявляете его орудием дьявола…

Согласитесь, тут Владимир Абрамович Кехман выглядит как-то не до конца светочем разума. Зато имею смелость полагать, что кое-что понимаю в законах искусства. Мединский изрек: «Владимир Абрамович останется художественным руководителем Михайловского театра. А административно-финансовые функции будут переданы кому-то другому». Вот тут уже министр не выглядит до конца светочем. Успешный бизнесмен (как теперь выясняется, не слишком-то, но все-таки…) может, вероятно, успешно отправлять административно-финансовые функции и в театре. Но человек, сначала судящий о произведении искусства по каким бы то ни было источникам, кроме самого этого произведения, а потом вознамерившийся решать судьбу спектакля по его записи, категорически не разбирается в художественных вопросах. По записи можно судить, чисто ли пели. Спектакль, как известно, происходит сегодня и сейчас, и сегодняшней магии, чуда, единения сцены и зала завтра может не быть. И наоборот. Это очевидно любому понимающему природу театра, но, судя по всему, скрыто от Мединского и Кехмана. Хотя, думаю, дело проще — министр уже настолько подставился во всей этой истории, что заявление о худруке — попытка хоть чуток сохранить лицо. Как бы то ни было, неизвестны перспективы отношений Владимира Кехмана со следователями, правоохранителями, орудиями дьявола и проч., но отношения его с театральным Петербургом разорваны.

Дмитрий Циликин