«Русские разделились на две нации»

Андрей Кончаловский совершил символичный жест, отозвав свой фильм «Белые ночи Алексея Тряпицына» с выдвижения на премию «Оскар». «В последние годы я достаточно резко критиковал голливудизацию российского рынка и пагубное влияние коммерческого американского кино на формирование вкусов и пристрастий наших зрителей. В связи с этим бороться за обладание премией Голливуда мне кажется просто нелепым…», — объяснил он коллегам по цеху.

Этот поступок Кончаловского продиктован всей его жизненной и творческой позицией. В интервью «Росбалту» режиссер поделился своими соображениями о том, что происходит с Россией во времена нового противостояния с Западом и какой путь следует выбрать стране в будущем.

— Андрей Сергеевич, ваше мнение: как западные санкции отразятся на российской культуре?

— Не понимаю, зачем связывать культуру и экономические санкции? Это вообще несовместимые вещи… Какая культуре, собственно, разница? При Советском Союзе были сплошные санкции — а культура все равно существовала.

— Но ведь «наказывают» всю Россию — по сути, вместе с властью этими санкциями, как розгами, секут весь народ. Разве не так?

— Да ну, что вы! Все это большая иллюзия, почти мазохистская. Народ вообще не испытывает санкций. Большинство российских граждан живут в такой непритязательной атмосфере и среде, что есть ли семга в магазинах, понизилась ли цена на нефть, — на них это не действует в принципе.

И Россию не наказывают. Просто западная цивилизация не в состоянии понять, что возникает принципиально новая геополитическая ситуация, и не желает признать неудобную правду — что Европа с Америкой перестают диктовать миру, кому в каком ряду этого исторического театра сидеть. Когда Меркель сказала, что Путин живет в другой реальности, это была правда, потому что сама Меркель живет в иной реальности. А санкции — попытка хоть каким-то образом отреагировать на нарушение того, что западный мир считает непреложными правилами игры. Россия нарушила его правила, и этим вызвала, мягко говоря, возмущение, в то время как Запад свои правила нарушает все время.

Конечно, санкции — малоприятная вещь, и, безусловно, они в какой-то степени затормозят развитие России. Но видно же, что у Запада нет пока адекватных оценок самого главного. Украина — местоприложение конфликта между двумя европейскими цивилизациями: восточноевропейской, греческой, во главе с Россией — и западноевропейской, латинской. Это тысячелетний конфликт между Ватиканом и Константинополем. Но, на мой взгляд, он подходит к концу, поскольку возникают новые угрозы для этих цивилизаций. Ислам, экология, миграция — гораздо более серьезные проблемы, которые придется решать человечеству. Мы видим последние всплески войны за гегемонию в Европе. Этот конфликт должен вскоре затмиться, и даже папа Иоанн Павел говорил, что у христианства есть общие враги и проблемы более важные, чем проблема Святой Троицы.

— Нет ли у вас ощущения, что мы живем на сломе эпох и систем, как во времена Чехова: вишневый сад рубят, колесо судьбы вот-вот совершит свой оборот и мир резко изменится?

— Мы действительно живем как бы на грани — старого мира и нового. Но во времена Чехова конфликты были, по сравнению с сегодняшними, менее глобальные. Тогда шел последний бой между империалистическими государствами и колониальными. А сегодня идут конфликты между цивилизациями.

Во времена Чехова Сингапур, Пекин или Шанхай — это были какие-то экзотические края, где люди ели кокосы. А сейчас население там производит огромное количество интеллектуального и материального продукта, так же, как в Индии и других странах третьего мира. Гегемоном стал и мусульманский мир — очень вспыльчивая и агрессивная цивилизация. Европа никак не может смириться с мыслью, что она больше не единственный центр человеческой цивилизации, вокруг нее не вращаются остальные народы и государства, как планеты вокруг солнца…

Очень сложно это понять, и очень сложно принять. Когда шахматная доска с фигурами вдруг уже не одна, а их стало десять, и надо играть сразу на нескольких, или на доске, которая в семь раз больше обычной, и там фигур не 32, а, скажем, 120… Все невероятно усложнилось, и Европе надо вырабатывать новый модус вивенди. Это колоссальный процесс кризиса либеральной империи, который наверняка придет к ее распаду. Уже сейчас в западной философии раздаются трезвые голоса, есть мыслители и деятели, которые адекватно оценивают ситуацию. Когда они говорят, что надо решать конфликт двух систем переговорами, они пока имеют в виду Украину. А надо всю Европу как минимум. И я считаю, что Путин прав, когда говорит, что Украина — это попытка вдохнуть новое дыхание в НАТО, функция которого сейчас непонятна.

— Глава МИД РФ Сергей Лавров заявил, что «блок НАТО утратил смысл существования и лихорадочно его ищет». Вы придерживаетесь такого же мнения?

— НАТО было создано, когда Советский Союз был вооружен атомными ракетами, и эти ракеты двигались на Кубу. Тогда все было понятно. Ну, а сейчас-то чего?.. Но дело в том, что Америке еще труднее, чем Европе, принять тот факт, что она больше не сидит в первом ряду.

Когда случилась перестройка и рухнула стена, Запад присвоил себе лавры победителя, а Россия в тот момент не поняла, какое место она должна занимать в новом мировом порядке. Вот это сейчас как раз и меняется. Американцы молчаливо признают мощь Китая или потенцию Индии. Но признать авторитет и мощь России пока не хотят, потому что это очень старый конфликт между Западом и Востоком. Конфликт между Востоком и Востоком еще не рассматривается, но он тоже неизбежен — например, между Индией и Китаем. И еще много просматривается возможных столкновений на этой большой шахматной доске.

— Вы сказали, что мир почтальона Тряпицына, живущего в Архангельской области, очень похож на мир итальянского крестьянина где-нибудь в Калабрии, поскольку остается неизменным. И там, и там сохраняется относительное равновесие. Я правильно понял вашу мысль?

— Когда я говорю «крестьянин», то имею в виду не фермера. Фермер — не крестьянин, а буржуа. Калабрия — один из самых отсталых регионов Европы. В этом смысле жители места, расположенного на юге Апеннинского полуострова, в чем-то схожи с жителями нашей провинции. Российский класс крестьянства умер — люди разучились любить землю, обрабатывать ее. Надо будет заново приучать новые поколения понимать ценность земли. Современный русский человек, живущий на земле, к сожалению, ничего не производит, чтобы продать, — только чтобы проесть. Поэтому мы как бы живем в добуржуазном обществе. Добуржуазное оно просто в силу того, что в России для крестьянина не существовало частной собственности на землю, которую он мог оставить в наследство. А когда у человека ничего нет собственного, личного, то у него и представления о жизни соответствующее.

— Население российской деревни можно воспринимать по-разному. Например, как косную массу, которую никогда и никому не удается цивилизовать. Либо как среду, которая хранит бессмертную душу народа от внешних потрясений. Вам какое определение ближе? Или у вас есть свое?

— Мне трудно тут давать определения. Мы же, в общем, говорим о системе ценностей русского человека. А она различается в южной, северной и центральной России. На юг крестьяне бежали от крепостного права. А на севере жили люди, которых не тронуло крепостничество Московии. Сама же Московия, на мой взгляд, являлась ядром крепостничества, отсюда и ментальность холопа. Север был в этом смысле более независим.

— Русский север не был никем завоеван, туда не доходили враги…

— Там не было завоеваний, но там шла диффузия, процесс взаимопроникновения с финнами и ганзейскими купцами. Суть в том, что север не был завоеван Москвой, а следовательно, там не было установлено крепостное право. В Московском царстве царь владел не только землей, но и людьми. Но не владел, например, казаками и поморами… Отсюда и различие в жизненных установках людей. Но, тем не менее, сегодня русских объединяет общая система ценностей, которая называется менталитетом. Это и есть «русский геном», который пока не расшифрован, и поэтому мы не можем его модифицировать и на него влиять. Трудность в том, что в России, как, впрочем, и в других добуржуазных обществах, человеческие отношения определяют не законы, а понятия. Русский человек живет по понятиям — так же, как Италия в XVI веке.

— Нет ли у вас ощущения, что сейчас у нас как минимум не один, а три народа: тот, среди которого живет почтальон Тряпицын в Архангельской области, другой, который строит заводы и запускает космические корабли, и третий, который проклинает власть, устраивает Марши несогласных и мечтает «свалить из Рашки»? Или народ у нас един?

— По-моему, исторически существуют только две России, допетровская и послепетровская, а все остальное — подразделы. Допетровская Россия — это Московское царство с его крепостничеством, холопством, татарским влиянием, антизападное по своей сути. Очень небольшая часть государства, нации, была насильно европеизирована Петром и произвела все то, чем мы сейчас гордимся. Без Петра, без Европы не было бы ни Пушкина, ни Чайковского, ни Толстого, вообще ничего — даже Ломоносова! Были бы только Пимен, Феофан Грек, Андрей Рублев и еще несколько великих русских, возвышающихся над океаном архаики. Европейская (очень маленькая) часть российского менталитета, собственно, и производит ракеты, диссидентов и власть. Это социальная общность, находящаяся «внутри» народа.

Таким образом, сегодня есть две сложившихся российских нации — «Европа» и «Московия», Петербург и Москва. Разделяются они не местами проживания людей, а системой их ценностей. Большинство в России не понимает и не принимает претензий к обществу и государству европейской части. Именно эта социальная категория предъявляет к власти и общественным институтам бесконечное количество обвинений во всех грехах, возможных и невозможных. И это не обязательно те, кто выходит на митинги: любой бизнесмен и даже, я уверен, любой политик в Думе или в Кремле между собой, так сказать, «на кухне», говорят о «режиме» черт те что, но вслух заявляют уже совсем другое. То есть живут понятиями — как при советской власти.

— А вы сами себя к кому относите? Хотя, сложно, наверное, разделить надвое душу и сердце…

— Почему? Могу сказать точно. Я — русский европеец.

— Не кажется ли вам, что слишком много стало вокруг людей, в том числе и деятелей искусства, которые свою страну ненавидят и не приемлют? Что критическая масса их в народе уже давно превышена?

— Я думаю, это не совсем корректное высказывание. Любовь выражается по-разному: можно любить и одновременно бесконечно критиковать. Просто все европеизированные русские никак не могут согласиться с тем, что культура большей части русских не соответствует их представлениям о том, как должно быть. И от этого, как правило, русские «европейцы» несчастны… Они считают, что у нас все должно быть как в Америке, Финляндии или Швейцарии. Но в том-то все и дело, что если вы хотите, чтобы было как в Швейцарии, поезжайте туда и живите там…

Сложнее всего для русского «европейца» понять, что определяет жизнь в стране не «петровская Россия», а «Московия». Она слишком глубоко укоренилась русской культуре. Другой вопрос — сколько понадобилось бы времени и какая нужна политическая воля, чтобы соединить русскую цивилизацию с европейской? Великое предназначение России — спасти Европу от идеологического и культурного распада. Мне даже кажется, что Европа без России не проживет уже в этом веке, а Россия без Европы проживет. Вот когда Европа это поймет, тогда начнется новая эпоха.

— Насчет народной любви. Кинокартины «Брат» и «Брат-2» до сих пор бьют все рейтинги просмотров. Почему с начала 90-х в российском кинематографе больше не появилось таких фильмов?

— Такие фильмы не делаются на заказ. Больших произведений искусства всегда должно быть мало, средних и просто плохих — много. Это чисто арифметическая закономерность. И вообще, с искусством для массового зрителя у нас далеко не все так просто…

Вот вы говорите: часть россиян ненавидит Россию, в том числе и многие интеллигенты. Но искусство заключается не в том, чтобы показать народу правду или неправду, а в том, насколько художник способен передать свои чувства зрителю. Можно любить своих героев, но быть неспособным передать эту любовь. В российском кинопрокате очень много талантливых картин, где никто никого не любит. Почему такой успех был у фильма «Москва слезам не верит»? Там было кого любить, за кого болеть. Тут все дело не в философии художника, а в его таланте, способности передать дальше по цепочке любовь к своему герою. И не так важно, что это за человек, пьет он или не пьет, слаб он или силен духом. Чернуха — это не нищета или неэтичное поведение героев, а отсутствие авторской любви к ним… Выразить любовь — это значит, чтобы и зритель почувствовал то, что чувствует творец. Собственно, это и есть талант. А еще, безусловно, есть талант ненавидеть. И есть замечательные художники, которые цветут на ненависти, а есть художники, которые цветут на любви. Это тоже всё от Бога.

— Во время работы над фильмом о русской деревне вы полюбили людей, которых снимали?

— Если бы я поехал в любую другую область, я бы и там нашел людей, которых есть за что любить. Вообще, люди ни в чем не виноваты… Система жизненных ценностей приходит к нам с матерью, отцом, со школой. И важно понять человека. Как говорил Достоевский: «Сначала понять, потом простить».

— Кстати, о вине и прощении. В украинской армии против ополченцев воюет много русских, русскоязычных солдат. Не кажется ли вам, что там, кроме всего прочего, идет война русских с русскими?

— Нет, не кажется. Тут дело не в национальности, а в том, что движет интересами людей. Кто воевал на гражданской войне в России — белые с красными? Это только наименования для другой сути. Воевали помещики с крестьянами. Крестьяне хотели земли, а помещики хотели имений. И если бы белая армия тогда взяла лозунг «Землю — крестьянам!», никогда бы большевики не победили в этой войне. Но, к сожалению, замечательные полководцы не осознавали этого — ни Колчак, ни Деникин, ни один из них не понимал. Крестьянину хотелось иметь землю, он ее любил. Сегодня крестьянину не хочется иметь землю, потому что он ее не любит…

Что же касается Украины, мне очень трудно давать однозначные определения — я не политик, не знаю всего того, что стояло за появлением на политической сцене «Правого сектора», и я не понимаю истинных причин такой откровенной жестокости и насилия…

— А как вам полемика в самой России? Складывается ощущение, что на Украине идет горячая война, а у нас пока еще холодная.

— Речь, по всей видимости, о том, что люди всегда заступаются за какие-то свои, казалось бы, частные вещи. Но можно говорить и о более глубоких причинно-следственных связях. В Давосе собрались крупные бизнесмены, и они говорят: «Ну как же так, мы же свои деньги теряем». И вдруг оказалось: да-а-а, политика политикой, а бизнес на первом месте. Может быть, то, что они теряют деньги из-за Донбасса, окажется важнее, чем столкновение между двумя философиями…

Никто же не будет отрицать, что когда Горбачев открыл Россию Западу, западные страны гарантировали: НАТО не будет продвигаться на Восток. Но Запад стал продвигаться на Восток. Зачем, какой смысл? К сожалению, сегодняшний политический пейзаж населен достаточно посредственными умами — как результат определенной усталости демократического электората от популистских обещаний. А посредственное мышление определяется сроком, который ты служишь на своем чиновничьем месте, и предпочтениями твоего электората. Оно говорит о том, что надо двигать на конкурента свои вооружения, диктует двойные стандарты и беспредельное лицемерие, которое мы видим со времен бомбардировки Белграда, цветных революций в Северной Африке, событий в Ираке, Афганистане и Сирии. Я даже написал об этом в свое время статью «Большевик Буш», потому что Буш вел себя как Ленин и Троцкий — строил демократическое общество на штыках. А это все обречено.

Вообще, демократия в бедных странах ведет не к процветанию, а к террору, диктатуре и распаду. Лучший пример этому — Южная Африка. Сегодня Запад молчит про нее, закрывает глаза, «стыдливо поправляя складки на фартучке». А Южная Африка рухнула. Началось страшное, варварское время, окончательная дикость, полнейшая катастрофа. И все помалкивают, что там, вроде как, вначале произошли демократические преобразования, а теперь — анархия, насилие и беспредел. Никто не хочет высказываться, потому что это «политически некорректно».

— Значит, демократия возможна только в богатых странах?

— Она возможна в разных странах, но далеко не везде ведет к процветанию. В России уж точно. Именно потому, что мы живем не по законам, а по понятиям. И речь не о том, каковы наши законы, а о том, как мы их интерпретируем. А почему? А потому, что мы не знали римского права, мы всегда были за Дионисия и за игрища.

— То есть мы язычники и останемся ими…

— Мы одновременно и язычники, и греческие христиане, родом из Византии… Знаете, я иногда думаю, что будущее христианской цивилизации в неизбежном единении России с Европой и с Америкой, и роль России в этом единении будет решающей. Мне даже кажется, что Россия может и должна спасти христианскую цивилизацию от распада, образно говоря — объединить всех христиан от Португалии до Рио-де-Жанейро.

— Есть мнение, что Россию невозможно победить военным путем, принудить к капитуляции.

— Абсолютно невозможно. Если в России выключить электричество, газ и все на свете, то ничего не случится. А если в Европе отключить электричество, то рухнет государственная система.

— Но зато Россию можно взорвать изнутри, это как уже было, по крайней мере, дважды. И тогда страна сама капитулирует.

— Ну, тогда мы будем как Южная Африка — то есть страшнее не бывает. В 1918-м Плеханов предупреждал Ленина, что большевистская революция приведет к кровавому террору. Плеханов был великий марксист, и потом он сказал: «Ленин — мой лучший ученик, который у меня ничему не научился». И, знаете, я даже надеюсь, что время марксизма не кончилось. Все еще вернется.

Беседовал Владимир Кожемякин