Бюрократия мир не спасет

После четырех лет глобального экономического кризиса стало ясно, что он не только себя не исчерпал, но на многих участках, кажется, собирается стать еще глубже и богаче оттенками, чем был до сих пор. Многие, а, пожалуй, уже и большинство экспертов согласны, что по масштабу последствий этот кризис будет сравним с Великой депрессией 1930-х годов. Остается понять, какими конкретно эти последствия могут стать.

Если оставить за кадром политические перевороты и войны и говорить об экономике и только о ней, то самым очевидным результатом Великой депрессии было многолетнее господство различных разновидностей кейнсианства, то есть методик государственного управления капитализмом, изобретение которых ошибочно связывают с лордом Кейнсом.

Потом, начиная с 1970-х, в госрегулировании разочаровались и от кейнсианства так или иначе ушли, переключившись на менее бюрократизированные, как в то время казалось, методики, которые называют по-разному, но чаще – неолиберализмом. Но когда с конца 2007-го мировая экономика, и в первую очередь, сообщество богатых стран, въехали в грандиозный кризис, произошел массированный и почти повсеместный ренессанс кейнсианских рецептов. Стандартный антикризисный репертуар неолиберализма, с его ставкой на административные манипуляции над финансами, осуществляемые бюрократией Центробанков, с самого начала сочли недостаточно впечатляющим.

И в Америке, и в Европе наперебой принялись орудовать более разнообразным и, как думалось, более действенным инструментарием кейнсианства: наращивать госрасходы, раздувая бюджетные дефициты, «стимулировать спрос», раздавая деньги потребителям и госзаказы производителям, «создавать рабочие места», используя для этого казенные деньги, и спасать за общественный счет прогоревшие корпорации и банки, «слишком большие, чтобы обанкротиться».

Сам факт приближения так называемой «второй кризисной волны» говорит сегодня о том, что в целом данная версия антикризисных мероприятий потерпела неудачу. По крайней мере, в странах высокого уровня развития.

Все возможные варианты дальнейшего хода событий должны теперь исходить из того, что те рецепты, которые у экономических властей богатого Запада и продвинутой части Востока были под рукой, уже успели провалиться. Значит, в дальнейшем понадобится придумать и пустить в дело что-нибудь менее привычное.

Впрочем, шансы на переход к прямому бюрократическому управлению экономиками в духе нашего советского социализма рассматривать не будем. Не потому что это абсолютно невозможно. Абсолютно невозможных вещей в истории нет. Просто на сегодня каких-либо признаков готовности к такой революции нигде не просматривается, и, чтобы эти признаки появились, мир должен измениться действительно круто.

А в том мире, к которому мы привыкли, можно вообразить приблизительно три сценария.

Первый. Кейнсианские методы еще раз пускаются в ход, но в более размашистых формах. Экономики будут еще решительнее накачиваться деньгами, уже без декламаций на темы ограничения инфляции. Расширится и административное регулирование – по крайней мере, на финансовых рынках. И власти вообще станут чаще подсказывать хозяйственным субъектам, что им делать, а что нет. Если называть идеологов такого пути, то именно к этому призывает, например, Пол Кругман, нобелевский лауреат по экономике, пламенный колумнист The New York Times и постоянный претендент (правда, уже заметно надоевший) на формулирование экономической повестки администрации президента США Барака Обамы.

Вариант второй, противоположный. Свертывание большинства кейнсианских, а также и части неолиберальных процедур административного управления экономикой и финансами. Фирмам-банкротам чаще позволят тонуть. Деньги не транжирятся, Центробанки более тщательно следят за финансовой устойчивостью, а подхлестыванием экономического роста занимаются с большой оглядкой. Дефициты госбюджетов ликвидируются или хотя бы уменьшаются. Расходы на чиновничество урезают, траты на социальную поддержку – тоже, а большую часть госсектора приватизируют. С возможным спадом производства и бесспорным в этом случае падением уровня жизни мирятся как с неизбежной платой за спасение.

Ставка тут делается на то, что силы рыночной конкуренции в конце концов сами вытянут экономики из кризиса, если административные машины государств не будут им мешать и займутся поддержанием денежных систем и государственных расходных проектов в состоянии равновесия. Приблизительно такова идеология плана, который Германия навязала большинству стран Евросоюза.

И, наконец, вариант третий, дополняющий как первый, так и второй. Поскольку сегодняшний мир глобализирован, и огромные массы товаров, денег, да и работников, перемещаются по его пространствам довольно свободно, то любые мероприятия внутри национальных границ, будь то кейнсианское бюрократическое взбадривание экономик или, наоборот, отказ от такого взбадривания, ожидаемого эффекта не возымеют. Нужно, чтобы они стали частью некой единой мировой хозяйственной политики, препятствующей реставрации протекционистских барьеров и осуществляемой общемировыми структурами – или уже существующими, или такими, которые только еще надо будет организовать.

Вопросы вызывает не столько логика, сколько пути осуществления этого последнего варианта. Какие-то всемирные сходы правителей, вроде саммитов G20, свою безусловную неспособность решить хоть какой-нибудь конкретный вопрос уже доказали. И лишь частичную эффективность обнаруживают начальственные сходы в более узких составах, например, когда главы Европы судорожно пытаются расширить контрольные права наднациональных структур ЕС. Другим любопытным примером глобальной экономической акции стало недавнее совещание шефов почти всех больших Центробанков планеты, которое постановило синхронно закачать в мировую финансовую систему некоторое количество ликвидности.

Так что намеки на какие-то наднациональные действия есть, но сама по себе общемировая экономическая политика, в какой бы то ни было из возможных версий, на сегодня не существует. Главными игроками мировой экономической сцены она не сформулирована и не согласована, и глобальными административными структурами не подкреплена.

А теперь сравним практические последствия реализации каждого из перечисленных вариантов, да и сами шансы на их осуществление.

Для того чтобы понять сегодняшний потенциал кейнсианства, надо вернуться к его истокам. Тот набор рецептов, который потом назвали этим именем, в начале 1930-х был придуман независимо друг от друга Ялмаром Шахтом, руководителем экономики и финансов в нацистской Германии, и Такахаси Корэкийо, тогдашним министром финансов японского военного режима. Результаты (в экономическом смысле) были великолепны. Германия быстрее всех западных держав оправилась от Великой депрессии, а в Японии за 1930-е годы экономика и вовсе почти удвоилась.

Имя Джона Мейнарда Кейнса это учение потом получило по той простой причине, что блестящий экономический публицист, популярный в Британии, США и континентальной Европе, эстет, острослов, сноб, лорд и, наконец, просто обаятельный человек, прекрасно годился на роль главного экономического мыслителя западного мира, а участник Нюрнбергского процесса Шахт не проходил ни по одному параметру. А уж японцы тогда в счет вообще не шли.

Между тем, именно корни тогдашнего германо-японского экономического успеха дают ключ к пониманию границ применимости кейнсианства. Эта теория экономического национализма успешна, только если границы страны замкнуты, доступ иностранных товаров на рынок строго контролируется властями, а капиталы без разрешения тех же властей никак не могут отчалить за рубеж.

Только в таких условиях «поощрение спроса» - это действительно поощрение спроса на продукцию собственных производителей, ведь потребитель просто не имеет возможности выбрать товар иностранного происхождения и поощрить тем самым производителя чужой страны. И точно также, бизнесмен без отмашки сверху не может вложить полученные от государства кредиты в какие-то заграничные проекты, может быть, и более выгодные. Волей-неволей он инвестирует в экономику своей страны. Прочие особенности тоталитарных и полутоталитарных режимов, с их идеологической мобилизацией и всеобщим страхом, которые сильно упрощали управляемость, тоже сыграли роль. Но главными были все же закрытость и административное единовластие на некой, пусть и большой, но изолированной территории.

В послевоенном мире, в котором быстро росла международная торговля и укреплялось международное разделение труда, в котором открывались границы, и экономика которого становилась все более глобализированной, кейнсианство было просто приговорено потерять почву под ногами. Его первоначальный бурный успех объяснялся довольно высокой стартовой закрытостью западных экономик, сохранявшейся в 1950-е и даже в 1960-е годы, а также тогдашним господством Соединенных Штатов, которые исполняли роль единого административного центра и координировали экономические решения подведомственных им держав.

После того, как и то, и другое ушло в прошлое, кейнсианство на Западе долго не продержалось, тем более, что и внутренние его ресурсы эффективности тоже подошли к концу. Нынешние попытки его реанимировать приводят лишь к тому, что профинансированный американским правительством американский потребитель помогает своим платежеспособным спросом вовсе не американскому, а китайскому производителю, товары которого предпочитает. А деньги, закачанные Федеральной резервной системой США в американскую экономику, в надежде ее подстегнуть, тут же перетекают на мировые сырьевые рынки и превращаются в прибыли американских финансовых спекулянтов, а также продавцов нефти - арабских, российских и остальных.

Поэтому реальная всемирная реставрация кейнсианской модели должна сопровождаться либо резким сокращением мировой торговли, подъемом протекционизма и замыканием открытых на сегодня экономик в национальных границах, то есть огромным шагом назад, куда-то в эпоху между мировыми войнами; либо же созданием, неизвестно каким способом, мощной надгосударственной бюрократической машины, которая квотировала бы мировые товарные потоки, распределяла бы по планете инвестиции, открывала бы и закрывала международные финансовые краны и т.д. и т.п.

Даже и не скажешь, что труднее вообразить – замыкание в самих себе давно и прочно глобализированных обществ или создание «мирового правительства» без мировой войны.

Поэтому в ближайшей перспективе управляемый государством капитализм, видимо, останется там, где он сейчас и так существует. Скажем, свой роман с кейнсианством переживает сегодняшний Китай - страна, при огромном экспорте, все еще достаточно закрытая, ввозящая для своих граждан довольно мало потребительских товаров и сохраняющая изолированную от внешнего мира финансовую систему. Именно поэтому кейнсианские рецепты оказались здесь неплохим антикризисным средством. Но, как и всякое лекарство, их нельзя применять до бесконечности.

А то будет как в Японии – другом кейнсианском заповеднике. Здесь тоже, при огромных экспорте и импорте, внутренний рынок скорее закрыт, чем открыт. Из-за границы ввозится почти исключительно то, что не производится в Японии, а если все-таки приходится выбирать между местным товаром и привозным, то японский потребитель, почти не задумываясь, покупает местный. Иена конвертируема, но финансы тоже слабо глобализированы, японские долговые гособлигации раскупаются японскими же приобретателями. Принудительной самоизоляции нет, но все еще сохраняется добровольная, предписанная здешней культурой.

Но и в этом благоприятнейшем климате кейнсианские лекарства давно уже не лечат. Увязнув в регулировании всего и вся, спасая то банки-банкроты, то чересчур большой строительный комплекс, то увязшие в долгах корпорации, японское государство взвалило на себя непосильную материальную тяжесть и балансирует на грани разорения, а опекаемая им экономика страны уже двадцать лет топчется на месте. Дошло до того, что Японию по ключевым показателям сейчас обгоняют бывшие ее колонии – некогда третируемые свысока Южная Корея и Тайвань. В эпоху «японского чуда» такое здесь не могло никому привидеться даже в кошмарном сне.

Секрет успеха в XXI веке надо искать в других краях. Его раскрывает группа богатых (ВВП на душу населения больше $30 тыс.) и приближающихся к богатым (ВВП на душу больше $20 тыс.) государств, которые в кризисную четырехлетку показали нормальный экономический рост, увеличив свой ВВП за 2008-2011 годы на 10% или больше (иногда и заметно больше). Это (если исключить страны, получающие нефтяные сверхдоходы) Южная Корея, Австралия, Тайвань, Сингапур, Израиль, Польша, Чили и еще несколько.

Их всех объединяют общие признаки: большой объем внешней торговли, высокий или хотя бы средний уровень открытости экономики, сведение госбюджета без дефицита или с умеренным дефицитом, маленький или хотя бы не растущий размер государственного долга. В общем, жизнь по средствам и аккуратность государственных машин в подхлестывании экономического роста плюс глубокое вовлечение в глобальное разделение труда.

Попросту говоря, ставка не на транжирство, не на кейнсовы хитрости и даже не на мудрые импровизации чиновников, а на труд и на собственную рыночную конкурентоспособность. Притом некоторые из перечисленных, например, Польша и Израиль, прошли в прошлом через длительные периоды оголтелой жизни не по средствам. То есть, никто заранее не приговорен. Кто ошибался, тот может исправиться.

Значит, у Евросоюза, который сейчас пытается всем своим разномастным коллективом усвоить примерно такие же рецепты, который прописывает Греции, Португалии, Италии и прочим аутсайдерам приватизацию и дебюрократизацию, есть шанс на успех.

Более экономный, менее спекулятивный, менее социальный и менее бюрократичный капитализм, чем тот, к которому привыкли, выглядит пока что самым реалистическим выходом из кризиса. Выходом, при котором удается сохранить открытый, экономически единый мир, впервые в истории возникший во второй половине прошлого века.

Иначе говоря, то, что было обозначено как вариант №2, смотрится более убедительно, чем вариант №1. По крайней мере, по состоянию на сегодня. И при условии, что, пусть и в минимальном исполнении, наднациональные контрольно-административные структуры все-таки будут созданы (вариант №3). Никакое «мировое правительство» в этом случае, конечно, не нужно, но совсем без координации не обойтись.

Уже через пару лет после начала Великой депрессии неформальным лозунгом всех стран стал вопль: «Никакой поддержки друг другу, никакой единой политики, спасайся, кто как может!». Вскоре после этого начались те политические перевороты, а за ними и войны, которые мы тут условились оставить за кадром. Через четыре года после начала великого кризиса XXI века сохраняется надежда на осмысленное его преодоление. Сейчас это только надежда. Не больше, но и не меньше.

Сергей Шелин