Как будет жить режим после потери лица

Не нужно большого ума, чтобы понять: физическая мощь властей почти не убавилась ни из-за «пенсионного маневра», ни от свежего электорального конфуза.

Размах антиреформенных протестов не таков, чтобы начальство отступилось от своего, а несколько малоизвестных персон, без спросу занявших губернаторские должности, станут винтиками казенной машины или будут из нее выброшены. Ну, и Зюганова с Жириновским, говорят, примерно высекут за то, что их люди, так сказать, взяли не по чину.

Не сила потеряна. Дала трещину грандиозная мечта, воодушевлявшая наш режим без малого два десятка лет.

Система правления, которую так долго строил и почти достроил Владимир Путин, — это новейшая разновидность бюрократической централизаторской утопии, которая время от времени возникает в России. Главная тайна нынешней ее версии состоит в том, что народ сразу же подпал под ее обаяние и очень долго не хотел в ней разочаровываться. Даже кризис 2011—2012 годов, с которым так охотно сравнивают нынешний, на самом деле почти не пошатнул этого глубокого и теплого чувства. Ведь в тот раз возмутилась только столичная интеллигенция, изолированное меньшинство.

Режим Путина — отчасти по расчету, но еще больше по созвучию устремлений — делал то, к чему интуитивно тянулись рядовые люди. Или, как минимум, умел убедить их, будто поступает именно так, как они хотят.

Чего сограждане хотели двадцать лет назад? Ну конечно, «наведения элементарного порядка». И почти совсем не хотели самоуправления. Выборы были мишенью острот и идиотских песенок. Люди желали, чтобы твердая рука прижала спесивых местных князьков-губернаторов и скоробогачей-олигархов. Мечтали о возвращении советской, спускаемой сверху, зажиточности, но без советских очередей. И охотно вспоминали о супердержаве, которую оставил Сталин, а его преемники развалили из-за глупости или измены.

И режим методично, шаг за шагом, осуществлял все эти грезы. Отчасти в буквальном смысле, отчасти на уровне пропаганды.

Отмена почти всех прямых выборов, начиная с 2004-го, им самим была потом оценена как перегиб. Но последующее восстановление многих из них (впрочем, местного самоуправления это никак не коснулось из-за недостаточной управляемости низовых процессов) было не столько ответом на требования московских митингов, сколько стратегической заявкой на вечность и несменяемость системы.

Ведь, начиная с прошлого века, режимы во всех краях либо регулярно проходили через всенародные волеизъявления, хотя бы и декоративные, либо отменяли их начисто, но при этом открыто провозглашали свой временный характер — «вплоть до наведения элементарного порядка». Так поступали, например, многие латиноамериканские диктатуры.

Наш режим не хотел выглядеть диктатурой, тем более временной, и выборы реставрировал. Но в советском их варианте, пусть и обремененном плюралистическим декором. То есть участников больше одного, однако победитель определен заранее.

В последние годы строительство утопии шло в ускоряющемся темпе. Тут и военные операции, и разгром недобитых коммерческих и местных вольностей, и насаждение на всех должностях так называемых технократов — молодых бездумных исполнителей, послушных только приказам сверху.

Это было типичное головокружение от успехов, игнорирующее два факта: что у всякой утопии есть свои границы возможного, и что совпадение желаний низов и верхов может длиться долго, но вечным не бывает.

Державная мечта осуществилась лишь на малую долю и уперлась в реальную расстановку мировых сил. Фантазии на тему хозяйственного расцвета вянут одна за другой. Ведь капитализм бюрократов и магнатов по определению вещь застойная. А советизированная политическая система приелась народу гораздо быстрее, чем в прошлый раз.

Иллюзия, будто массы охотно примут все, что им спустит начальство, породила пенсионную реформу, абсолютно не попадающую в народные чаяния. А дальше уже сработал принцип домино. Все, кто себя с ней отождествил, от единороссов до главы государства, стали восприниматься как чужие. Все, кого власти вывели из-под действия реформы и тем самым маркировали как людей социально близких режиму, привилегированных и тщательно отделяемых от простонародья, впервые сделались объектами народного внимания и недовольства.

Люди с историческим образованием еще спорят, применимо ли понятие «феодализм» к нашей действительности, а оно уже глубоко внедрилось в обиходный лексикон, в том числе даже и в словарь руководящих лиц. Глава ФАС Игорь Артемьев, разъясняя журналисту наши порядки, запросто называет их «полуфеодальными», и никто уже не видит в этом ничего особенного.

И еще один важный, но не всеми замеченный сдвиг. Идея «наведения элементарного порядка», сыгравшая исключительную роль в обосновании отказа от свобод, не то чтобы совсем ушла из умов. Но «наведения порядка» все реже ждут от режима. Его усилия в этом направлении уже не радуют людей, а злят. На эту народную мечту он тоже утратил монополию.

И тут происходят выборы. Они полны новизны. Это не возврат к уродливой, но реальной политической конкуренции 90-х. В них мало сходства и с победой коммуниста Сергея Левченко в Иркутской области три года назад. Левченко, до того как стать губернатором, уже был крупным системным номенклатурщиком федерального значения. А на этот раз победители или сокрушители официальных претендентов — люди неожиданные. Это, безусловно, было голосование не за них, а против «Единой России» и выборов советского типа. А в двух, если не в трех случаях — еще и против прямых рекомендаций главы государства. Гипноз перестал действовать.

В большинстве из двадцати двух регионов, где были прямые губернаторские выборы, старая машина все же сделала свое дело, хотя метка «ЕР» обеспечивала потерю десяти, двадцати или более процентов даже по сравнению с далеко не лучезарным для режима 2013-м.

Встряску получили и старые кадры, и молодые назначенцы-технократы. Хотя некоторые говорят, что технократы как раз пострадали меньше, это не так. Среди восемнадцати официальных претендентов, взявших-таки искомое в первом туре, у троих (в Алтайском крае, в Амурской области и в Чукотском АО) набралось от 54 до 58%. Эта группа непосредственно следует за четырьмя претендентами-неудачниками. Наскрести победный минимум и ускользнуть от неизбежного провала во втором туре им удалось с явным трудом, и не будем вникать, что для этого потребовалось. Но все трое — молодые управленцы технократического типа 47-ми, 44-х и 43-х лет. Утопический эксперимент с десантированием технократов тоже заходит в тупик, как и многое прочее.

Что из всего этого следует? Вряд ли расцвет свобод. Там, где должно быть политическое поле, у нас пепелище. Внутрирежимные оппозиционеры отличаются от людей мейнстрима только исполняемыми ролями, но уж никак не принципами. А о степени неприятия оппозиции внережимной говорит превращение ее лидера в постоянного арестанта.

Но всего за несколько месяцев система перестала выглядеть эффектной, претендующей на народность утопией. Впервые за два десятилетия она потеряла лицо. Сейчас это просто мощная, ничем не задрапированная машина власти. Она по-прежнему может заставить, но уже не способна повести за собой. Не знаю, что ей скажет народ, который смотрит на нее новыми глазами. Но ее собственная мечта приходит в негодность. Придется править без нее.

Сергей Шелин