Об умерших детях и живых взрослых

В ту минуту, когда я услышал о погибших в Карелии детях, в глубине мозга, в глубине живота поселилось отчаяние, как бывает в кошмарах, когда знаешь, что дальше будет хуже, — и так оно и есть.

Потому что ровно тогда, когда я узнал, сколько именно погибло детей, стало ясно, что пока страна не убьет, не перекалечит, не посадит сопоставимое число взрослых, — не успокоится. И я говорю «страна», а не «следствие» или «суд», потому что, да, имею в виду вас, его, ее, себя — нас.

Главное, что будет делать страна, — бить всех, кто имеет хоть какое-то отношение к случившемуся на Сямозере, чтобы доказать, что она к смерти детей непричастна.

Отчаяние нарастает крещендо. Арестована директор лагеря (В тюрьму ее, на нары! — А иначе — что? Сбежит? Запугает свидетелей? Развалит следствие? — Не важно! Нам бы ее в руки, мы бы ее разорвали!) Заместитель — тоже в тюрьме, потому что одна сатана, и вон он, гад, в наручниках, а надо бы в кандалы. Заголовки: «Еще один чиновник арестован по делу о трагедии в «Сямозеро». Под арест, правда, домашний (страна, хором: «Ж-ж-жаль, что под домашний!») отправлен начальник местного Роспотребнадзора. Еще бы: ненадозрел! Почти арестована (но, увы, сорвалось) фельдшерица «скорой», не отреагировавшая на звонок погибавших: ей, видите ли, дети, балуясь, часто звонят! Арестован директор еще какого-то лагеря, где пока никто не погиб, но мог, потому что тоже были походы, а лицензии не было.

А тебе, Губин, что — детишек погибших не жалко?! Пусть ярость благородная вскипает, как волна!

Ярость вскипает затем, чтобы не видеть важного: в гибели детей в Карелии повинно так называемое «русское». Ну, или, если хотите, — «современное русское». И это никакая не русофобия, это явка с повинной, поскольку тому что я это русское тоже разделял и отчасти продолжаю разделять.

Потому что те смыслы жизни, из которых затем складываются трагедии, создаются не в ЦРУ и не в Кремле, а нами самими в нашей обычной жизни. Между нашими представлениями о «хорошо — плохо» и реальной жизнью — причинно-следственная связь. «Настоящий патриот должен стойко переносить тяготы жизни» — это установка. А «кто возмущается этими тяготами, тот хлюпик» — тоже установка. Следствием этой установки в армии, например, еще недавно были регулярные, как снег, пневмонии и смерти новобранцев. Если бы национальной установкой была другая — скажем, «тяготы в военной жизни в мирное время есть мерзость» или «солдат имеет право на неповиновение, когда командир пренебрегает его здоровьем и жизнью в небоевых условиях», — не было бы смертей. Но неповиновение — в армии?! Которая единственный друг у России?! Все в сегодняшнем русском против этого вопиет.

И с детьми, походами, лагерями — точно так же.

Бухой учитель, отправляющийся с детьми в поход, — без подготовки, без инструктажа, без согласования маршрута и, тем более, без сообщения в МЧС — это наш герой, а скучную безопасную жизнь пусть влачит Гейропа. Мы этим учителем любуемся, даже когда разваливаются наспех сделанные плоты, даже когда все в воде и от гибели на волосок!

И перестаньте возмущаться, черт побери: да, именно вы, и именно таким учителем — и любуетесь! И я любовался! И вся страна! Потерпите, я сейчас это докажу.

Этот бухой учитель — няшка и душка, потому что есть романтика большой опасной реки и большой первобытной страны, есть тяготы, которые закаляют и делают мальчиков мужчинами, есть огромная любовь этого незадачливого учителя географии, который даже глобус пропил, к родному краю и к своим детям, пусть даже он их чуть не угробил.

Да-да: поход, в котором чуть не погибли дети, — это центральное событие замечательного романа Алексея Иванова «Географ глобус пропил», который так нравится всем (и мне тоже!), по которому снят с Хабенским в главной роли прекрасный фильм. Гран-при «Кинотавра», три «Золотых орла». Книга и фильм о том, как НЕПОДГОТОВЛЕННЫЙ УЧИТЕЛЬ ЧУТЬ НЕ УГРОБИЛ ДЕТЕЙ В ПОХОДЕ. Я набираю капслоком, потому что ору. НО УЧИТЕЛЬ ВСЕ РАВНО НЯША, ПОТОМУ ЧТО ЛЮБИТ РОДИНУ И ДЕТЕЙ. Вот это для нас главное — дети в лагерях на просторах родины, любовь к родному краю (мы же знаем, что шахматами или гастрономией любовь не привить), преодоление.

Я что, дурак?! Я что, хочу сказать — сибирский писатель Алексей Иванов виновен в гибели 14 детей в Карелии?! Я что, не понимаю, что литература — одно, а жизнь — другое?! Тогда, выходит, в убийствах всех старушек мира Достоевский виноват?

Я — понимаю. Но — да, я хочу сказать, что сибирский писатель Алексей Иванов виноват в гибели детишек в Карелии в не меньшей степени, чем читатели и почитатели его романа, включая меня. Достоевский писал роман с моралью и довел своего героя до жизненного краха, покаяния и воскрешения. А у Иванова место возмездия занимает сочувствие. И я любовался милым пермским пьянчужкой Служкиным, которого ветер истории несет как перекати-поле, и который не может ни сам остановиться, ни других остановить. Я не сделал — даже в собственном дневнике — записи, что Иванов написал гадкий роман. А мог бы. Вон, Быков же сказал, что «Мастер и Маргарита» — скверный роман, оправдывающий сделку мастера с дьяволом, хотя суть сделки с дьяволом всегда одна: обманывает доверившихся и хохочет над доверием.

У Алексея Иванова есть смягчающее обстоятельство: дети в романе бунтуют и низлагают своего кумира. Детям дается право на бунт.

Но грех Иванова все же в том, что он, как и тысячи писателей, отказался от морали в пользу терпимости к тому, что терпеть не должно. И это заполнило лакуну морали тем, что сегодня называется русским. Русское сегодня — это любование преодолением трудностей даже тогда, когда есть следствие обычного головотяпства. Это запрет на жалобы, если объект жалоб — твоя Родина. И, наконец, — это запрет на неповиновение, на сопротивление маразму, на бунт.

Детям в лагерях никто не говорит, что человеческая жизнь важнее всего на свете. Детям никто не говорит, что они вправе не участвовать в том, что им представляется опасным, даже если для этого придется не повиноваться взрослому. Детей вообще никто не учит разумному непослушанию, не рассказывают о том, что происходит с человеком, когда он переключается из автономного состояния в агентское, подчиняясь авторитету и становясь частью системы, которая нередко бывает и чудовищно сложна, и чудовищно бездушна.

Вот почему цена жизни в России — если и не прежняя копейка, то невеликий рубль. И это существенная часть того, что называется современным русским. Хотя — как в малеровских «Песнях», Nun will die Sonn´ so hell aufgeh´n, «В лучах веселых тает мгла», — может быть изменено, и быстро. Посмотрите, как быстро изменилось наше отношение к ремням безопасности или к пешеходам на переходах. Вот почему я смотрю в будущее не с таким уж тотальным пессимизмом.

Но повторю еще раз: мертвые дети — это часть современного русского отношения к жизни. Эвона, какая толпа ломанулись воевать на Украину за абсолютный кремлевский симулякр, за вынутую пятым тузом из рукава Кремля Новороссию, тут же сгинувшую, как болотный пузырь в «Макбете».

Вот об этом и следует помнить. А не ломать во время следствия жизни взрослых, только чтобы показать, как жестоки мы можем быть в праведном гневе, — и только чтобы не задумываться всерьез, нет ли в смерти детей общей вины.

Дмитрий Губин