Россия не доросла до иранского либерализма

Выборы в иранский Меджлис (парламент) еще не окончены. В части округов предстоит второй тур. Но ясно, что ультраконсерваторы-теократы, которые раньше были там в подавляющем большинстве, основательно потеснены альянсом теократов умеренного толка и «реформаторов» (так сейчас в Иране из конспиративных соображений называют себя либералы).

Иранский народ поддержал, если выразиться на российском политическом языке, объединение всех демократов. Ну, а если точнее, то курс президента Хасана Рухани, вокруг которого все они сплотились, — умеренного теократа, стремящегося помириться с Западом, освободить Иран от санкций (частично он этого уже добился) и либерализовать хозяйственную, а кое в чем даже и политическую атмосферу в стране.

Президент Исламской республики Иран — это скорее всенародно избранный премьер-министр. Высшая власть не у него, а у духовного лидера (рахбара) Али Хаменеи, который на этих выборах энергично поддерживал консерваторов. За несколько дней до голосования, выступая в городе Наджафабаде, рахбар предостерег народ от «происков внешних сил», которые, по его словам, дают деньги реформаторам и «через своих агентов внутри страны пытаются повлиять на итоги выборов».

Совпадение со словами Владимира Путина, произнесенными практически в это же время на коллегии ФСБ, было почти текстуальным. Размышляя о предстоящем этой осенью избрании нового состава Госдумы, глава России предупредил о «внешних попытках вмешательства в ход выборов», к которым «готовятся наши недруги за бугром».

Легко найти и массу других точек соприкосновения с нашими выборными перипетиями. Скажем, в Иране специальные фильтрационные структуры заранее перешерстили списки кандидатов, выкинув оттуда большинство известных оппозиционеров. У нас для этого предусмотрены другие процедуры, но результат такой же. К тому же у них, как и у нас, оппозиционеры загнаны в извилистый идеологический коридор, попытки выхода из которого караются отлучением от системной политики.

Как же так получилось, что духовный лидер Ирана, чьи конституционные права даже шире, чем у президента России, поскольку официально являются безграничными, не смог настоять на своем? Неужели дело только в том, что Рухани, чьи формальные полномочия примерно такие же, как у нашего Медведева, не совсем похож на него в человеческом плане и публично дал отпор Хаменеи, назвав его упреки «клеветническими»? И следует ли отсюда, что иранский опыт успешного преодоления заграждений, выстроенных режимом, может быть перенят российскими прогрессистами?

Если и да, то явно не сейчас. Вероятность повторения чего-либо похожего на российских думских выборах близка к нулю. Наши либералы и сами вовсе не рассчитывают на победу. Их задача-максимум — проникнуть в Думу небольшой группой.

Тот факт, что наша держава не дотягивает до иранских стандартов народовластия, объясняют двояко.

Во-первых, в духе мифологии нашей интеллигенции, — тем, что российские либералы, в отличие от иранских коллег, не любят и не умеют объединяться. Дробят силы и упускают верную, казалось бы, победу.

Второе объяснение, претендующее на политологический профессионализм, напирает на раскол в иранских верхах, на то, что в оппозиции оказались ключевые персоны тамошнего режима. Именно этим их оппозиция и сильна. Там не только Рухани. Но, например, и ближайший его союзник Хашеми-Рафсанджани, 81-летний авторитетнейший священнослужитель, бывший президентом Ирана в 1989—1997 годах. Кстати, оба они добились блестящих результатов на выборах в Совет экспертов, одновременных с парламентскими, однако сейчас, возможно, еще более важных. Ведь не исключено, что избранному на 8 лет новому составу Совета экспертов (высшему собранию богословов, примерный аналог которого — ЦК КПСС, но только избираемому не партсъездом, а народом) предстоит выбрать следующего рахбара: 76-летний Хаменеи не вполне здоров.

Да, иранская верхушка многолика. Там хватает людей с разными политическими целями. Но российская верхушка вовсе не этим от нее отличается. У нас в оппозиции тоже полно бывших высших руководителей. Другое дело, что их или маргинализируют, как экс-премьера Михаила Касьянова и бывшего первого думского вице-спикера Владимира Рыжкова, или убивают — как Бориса Немцова. Или же они сами отодвигаются в полуопалу, как Алексей Кудрин. Или вообще отказываются от политической роли и скрываются в задних рядах, как Анатолий Чубайс и Александр Волошин — некогда вторые лица в государстве.

Иранское правящее сословие рождает не больше «оппозиционеров», чем наше. Но оно устроено совсем не так, как у нас. Хаменеи и Хашеми-Рафсанджани начали свои карьеры как беспощадные деятели исламской революции и соперничают друг с другом на высших постах уже почти 40 лет. В Иране такое сосуществование возможно, а в России — нет. Кто-то должен вылететь из обоймы.

В том числе и потому, что наша «элита» вовсе не является правящим классом — хоть сколько-нибудь сплоченным, чувствующим ответственность перед страной и видящим в себе лидеров народа. Это лишь совокупность вороватых исполнителей высокого ранга, которые выкидывают из своих рядов любого, кто нарушит кодекс почитания начальства или, хуже того, примется «бороться за власть» (т.е. проявит вкус к публичной политике).

Поэтому у нас трудно даже вообразить то, что происходит в Иране. Хашеми-Рафсанджани, персона с поистине жутким прошлым, становится на старости лет критиком режима и борцом за политические свободы, уверенно идет на конкурентные выборы и выигрывает их, и во всех перипетиях остается одной из ключевых фигур этого же самого режима.

А президент Рухани, человек с менее разнообразной биографией, но все же успевший при Хомейни побыть одним из главных руководителей силовых структур, сегодня, почувствовав вкус парламентской победы, обещает быстрее обновлять иранскую экономику и открывать ее внешнему миру: «Автомобильная промышленность Ирана должна быть полностью приватизирована и стать конкурентоспособной… Государство никогда не было успешным в управлении промышленностью… Мы не должны заставлять людей приобретать только отечественные автомобили…»

Заключительный пассаж адресован проигравшим консерваторам. Они ведь шли на выборы под лозунгами импортозамещения, которое называли «экономикой сопротивления». Но иранский избиратель устал от санкций, изоляции и «экономического сопротивления» Западу, которое было выгодно и полезно только производителям суррогатов, самым идеологизированным отрядам силовиков и агитаторам старого хомейнистского закала. Потому и голосовал за тех, кто обещал хоть частично освободить его от этого госпомешательства.

Странно или нет, но иранский теократический режим на сегодняшнем своем этапе лучше, чем наш, совмещается и с эволюцией верхов в сторону прагматизма, и с осознанием низами своих практических интересов.

И, что очень важно, там есть политические институты, с помощью которых те и другие смогли объединить усилия. Иранский парламентаризм гораздо более жизнеспособен и уважаем в собственной стране, чем наш. Возникнув в том же 1906-м, что и наши Думы, тамошние парламенты при всех режимах играли более важную роль. До западных стандартов они, конечно, не дотягивали. Но так и не приблизились к стандарту советскому (де факто давно у нас восстановленному), по которому выборы — это праздник изъявления народом преданности начальству.

Поэтому иранские избиратели и оппозиционный актив, при всех верхушечных манипуляциях и фальсификациях, сохраняют некоторую веру в то, что выборами можно изменить политику. В отличие от наших избирателей и, особо замечу, оппозиционного актива. Который вовсе и не покушается на завоевание парламентского большинства. Ведь это была бы «борьба за власть». Наказуемая деятельность и почти святотатство.

В этом, кстати, и секрет легендарной необъединяемости наших либералов. Когда на кону такая ставка, как власть, то ради нее самые несговорчивые находят в себе силы объединиться. А вот если цель борьбы — лишь несколько кресел, то заранее отдавать часть из них посторонним, притом часто нелюбимым и неуважаемым, — это просто глупо.

Так что — увы. Победа (еще не ясно, впрочем, насколько радикальная) альянса иранских умеренных с иранскими прогрессистами не станет примером для сегодняшней российской политической жизни. Но запомнить ее надо. Когда-нибудь все может пригодиться.

Сергей Шелин