На кого похожи русские?

Пытаясь понять, как следует решать накопившиеся в России политико-экономические проблемы, мы часто задаемся вопросом: чей опыт нам может быть наиболее интересен, на каких примерах стоит поучиться?

Первое, что приходит в голову – это взглянуть на братьев-славян. И впрямь, у нас с ними много общего. Но сходства нравов недостаточно. Украинцы, например, нам так близки, что дальше некуда, однако политические системы двух стран оказались совершенно разными. В России – твердый авторитаризм, просвещенный вертикализм и стабильность, доводящая до стагнации. На Украине же, при наличии не менее авторитарных по своим склонностям политических лидеров, - демократия, гражданская активность и в целом такая «движуха», что экономика разваливается и стагнация может рассматриваться в качестве цели развития.

Подобные различия у родственных народов связаны обычно с особенностями исторического пути. Украина, в частности, формировалась на протяжении столетий из совершенно разных частей, каждая из которых ныне представляет собой политический центр силы, противостоящий другим.

Столь же серьезные различия, как между Россией и Украиной, существуют между Польшей и Чехией. У каждой из этих стран был свой исторический путь. Согласно чешскому литературному классику Алоису Ирасеку, родоначальниками народов были два брата – Чех и Лех. Со временем «дети Леха» создали огромную Речь Посполитую и в смысле обретения имперского сознания оказались близки московитам. А «дети Чеха» стали малой частью большой австро-венгерской империи, причем частью наиболее промышленно развитой и сильно разбавленной немецким населением. С тех пор когда поляки «бузят», чехи тихо и мирно строят свое хозяйство.

Кроме родственной близости, есть еще близость религиозная и культурная. Православие мы взяли от греков, а потому должны быть им культурно близки. И действительно, судя по тому, что греки нынче вытворяют в еврозоне, у них, как и у нас, есть склонность сначала создавать себе серьезные трудности, а затем героически их преодолевать. Однако во всем остальном мы на них не похожи, поскольку Россия исторически развивалась как гигантская империя, а Греция (после краха Византии) - как небольшая зависимая от турок территория. Русская элита веками ассимилировала другие народы, тогда как греческая – маневрировала, стремясь сохраниться в большом государстве и получить выгоды, не пропорциональные своей численности и политическому весу (именно этим, кстати, она занимается и сейчас в Евросоюзе).

В общем, этническая и религиозная близость интересны, когда мы пытаемся сравнить народы на «микроуровне» (бытовые обычаи, трудовая этика, характер межличностного общения), однако на «макроуровне» куда важнее близость исторического пути.

Есть ли в Европе страна, которая, как и Россия, долгое время находилась под «игом», затем поднялась с колен и стала центром огромной империи, превратилась в оплот истинной (в ее понимании) религиозной веры, а потому предпочитала военное развитие экономическому?

Такая страна существует, хотя ни в этническом, ни религиозном плане она России отнюдь не родственна. Это Испания, сначала отвоевавшая Пиренейский полуостров у арабов, затем ставшая любимой дочерью Святого римского престола, долгое время контролировавшая в Латинской Америке территории не меньшие, чем мы в Сибири, прошедшая в XIX веке через длительную стагнацию и ряд революций, а потому пришедшая к рынку и демократии лишь к концу ХХ столетия.

Если мы хотим понять, к чему приводят имперский синдром, клерикализм и милитаризм, если хотим разобраться в том, как они на протяжении долгого времени ослабляют хозяйство и общество, нам следует изучать в первую очередь историю Испании. Судьба прочих империй тоже многому может научить, однако пример Испании наиболее нагляден, поскольку содержит массу чрезвычайно важных параллелей. Испанцы долгое время удивлялись, почему им стало не хватать ресурсов, хотя Латинская Америка была столь же богата золотом и серебром, как Сибирь - нефтью и газом. Испанцы недоумевали, почему перестали вдруг быть великой державой, уступив первенство Франции и Англии. Испанцы не могли понять, почему голландцы, португальцы, жители южной Италии, а затем и жители латиноамериканских колоний, не хотят существовать в «дружной семье народов», стремясь к независимости...

При этом в одном важном аспекте испанская история на российскую не похожа. У нас крепостное право держалось до середины XIX века, тогда как на Пиренеях не дожило до начала Нового времени. Зато были в Европе другие страны с крепостным правом – Пруссия, Польша, Габсбургская империя (Австро-Венгрия). Там отмена «рабства» и земельные реформы ненамного опередили аналогичные российские преобразования.

Особый интерес для нас может представлять Германия, которую Пруссия собрала в единую мощную империю. И дело здесь не только в крепостном праве. Будущие русские националисты XIX века черпали свои идеи из германских университетов, из германской философской литературы, из полемики в германской прессе. Интеллектуальная история России развивалась вслед за интеллектуальной историей Германии. Сначала немцы озаботились идеей собирания своего народа в одно большое этнически целостное государство, а затем у нас появились панславистские идеи, предполагающие, что всех «братушек», не исключая даже католиков, следует собрать под скипетром православного царя.

Если мы хотим понять, как Германия дошла до национал-социализма, начинать исследование надо не с дня рождения Адольфа Гитлера, а с «дня рождения» немецкой национальной идеи. И если мы сопоставим эволюцию этой идеи с эволюцией нашего национализма от панславизма XIX века до нынешней «русской весны», то можем кое о чем всерьез задуматься.

Перейдем, впрочем, от истории идей к истории хозяйства, которая сегодня (в момент серьезного экономического кризиса) может быть весьма поучительна. Несмотря на сходство многих наших прошлых проблем с испанскими и германскими, ныне экономисты больше всего общего видят между Россией и государствами Латинской Америки. Особенно такими крупными, как Бразилия, Аргентина, Мексика. И такими зависящими от продажи ресурсов, как Венесуэла и Боливия. Как и мы, они долгое время страдали от безудержного популизма властей, от беспредельной коррупции чиновников, от большого разрыва в доходах между богатыми и бедными, а также от инфляции, которая формально является следствием стремления дать денег народу, но на практике приводит к обогащению умелых спекулянтов и к обнищанию простых людей, чьи зарплаты и пенсии не поспевают за быстро растущими ценами.

Латиноамериканские страны – типичная европейская периферия. С одной стороны, они культурно сформированы Европой и христианской верой, не похожи на Восточную Азию с трудовой этикой, обеспечивающей быстрый экономический рост. С другой – они не могут стать частью Евросоюза. Европейский культурный элемент растворен там на огромном пространстве среди людей, не чувствующих себя европейцами и часто не желающих вести себя по-европейски. В этом смысле латиноамериканцы очень похожи на нас, хотя этнически, религиозно и культурно довольно сильно от русских отличаются.

А похожи ли мы на Северную Америку? Сегодня даже вопрос такой звучит странно, однако в XIX веке была широко распространена мысль, что будущее мира – за двумя огромными державами, расположенными к Западу и к Востоку от старой Европы. Державами, где есть много свободной земли и куда можно привлечь иммигрантов. США действительно стали страной, привлекательной для переселенцев благодаря свободе предпринимательства. Россия же пошла по противоположному пути, привлекла лишь небольшое число немецких колонистов, а затем потеряла множество евреев, украинцев, русских, пожелавших жить в иной социально-экономической системе.

И теперь, чтобы понять, как нам следует дальше развиваться, надо смотреть в первую очередь на те народы, которые уже переболели нашими болезнями.

Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге

Перейти на страницу автора